Юрий (незаконченный роман)
Татарчонок Збыслав-Филимон, намеривший навестить двоюродника — или какая уж там родня ему Сашок! — вовремя прискакал в Островов. Сашок сидел на крыльце заднего двора и горько плакал, решив в сердце своем бросить это нелегкое боярское дело и возвернуться в Москву, где заняться прежним делом — благо рабочих рук, по случаю мора, не хватало всюду.
— Ты што?! — удивился Филимон, соскакивая с седла и татарской косолапой походкой подойдя к Сашку. — Али занедужил чем? — Выслушав, сплюнул, отмахнул, как муху, решение уйти в город. Примолвил строго: — Родителев не обидь! Думашь, умерли, и все? Нет! Они и с того света глядят на нас! А ну — прежде поснидаем с тобою, я дюже оголодал. Потом старосту твоего призовем! Кто в доме-то? Одна Акулька осталась? Ну, с бабы какой спрос! Пошли!
Староста явился не вдруг и сперва даже не взглянул на татарчонка — мало ли? И не ответил даже, когда тот вопросил о скотине.
— Ты-то кто таков? Подь отсюдова, и весь сказ!.. — начал было и получил ременною плетью поперек лица. Взревев, медведем кинулся было на Филимона, но тот увернулся, подставил подножку, и могучий мужик рухнул ничком, пропахав грязный снег и прошлогоднюю траву, вскочил, ринулся снова, мало что соображая. — Сашко, помогай! — высоким режущим голосом выкликнул Филимон, и опомнившийся Сашок, подхватив кстати подвернувшуюся оглоблю, махнул старосту по ногам. Скоро бой перешел в побоище — братья колотили старосту почем попадя, а тот уже не кидался встреч, стоял на четвереньках под градом сыплющихся ударов и только прикрывал голову. Сашок, давеча ливший слезы, озверел совсем, вымещая на наглом мужике всю свою давешнюю бесталанность и только повторяя в забытьи: — Соль, соль им привез! Соль привез! Слышишь, ты — падло!
— Эй, хозяин! — донеслось из-за плетня. — Охолонь! Убьешь-то мужика!
Сашок и Збыслав-Филимон оглянулись разом — невеликая кучка мужиков и баб столпилась за оградою.
— А скот твой даве в Марфино займище угнали, тамо и ищи! — продолжал тот же мужик, что остановил избиение старосты. И когда Сашок, откинув ослоп, подошел к ограде, вопросил негромко: — Старосту менять будешь, али как?
— «Али как» не выйдет! — отверг Сашок, которого впервые назвали наконец хозяином. — Вечером соберем сход! Надобно иного избрать! — промолвил твердо.
— Ан добро! — повеселел мужик, пояснив: — Ето ведь он и надумал со скотиной-то твоей. Свяк у ево тамотка. А мы бабу твою Наталью Никитишну помним! Добрый порядок при ней был! И тебе спасибо за соль! Слыхали, как тя обчистили на Москве! Как же! Иной бы пустым и возвернулся!
Тут заговорили многие, уже не обращая внимания на избитого старосту, что, все еще не вставая с колен, размазывал кровь по лицу и зверовато поглядывал то на хозяина, то на собравшихся мужиков.
— А ентот-то хто у тя? — вопрошали крестьяне.
— А брат! — легко отвечал Сашок, радуясь перемене к себе селян и прикидывая уже — не предложить ли сходу избрать старостой давешнего говоруна? (Еще не знал, то далеко не всякий, кто мастер красно говорить, может дельно управлять хозяйством. Впрочем, сход решал сам и порешил мудро, избрав новым старостой немногословного, в полседой бороды мужика с дальней заимки, которого Сашок совсем не знал, но который оказался дельным и въедливым старостой, премного облегчившим жизнь Сашку.)
Скот отыскался к вечеру того же дня, а через двое суток разыскали и вора. Филимон, порешивший не уезжать из деревни, пока не закончит дело со скотиною, первым молча ударил похитителя по уху. Вдосталь избитого похитителя мужики свели в лес, застегнув на все костяные пуговицы его свитку и продев в рукава крепкую жердь. Так, с распяленными руками, и оставили в чащобе, заведя руки за дерева.
— Не уйдет! — заключил мужик-говорун, когда все было кончено, мужики постояли еще, проверили, надежно ли закреплено. И, не слушая покаянных слов вора, гурьбой пошли в деревню. Сашку новый староста пояснил угрюмо: — У нас не Москва! Ентого воровства у нас вовсе нет! Хватает татар, а чтобы свой, так вот… Дак не тронули его. Пальцем, можно сказать… Ничо, ентот постоит — другие умнее станут! — заключил, сплевывая, староста.
Ночью Сашок не спал, ворочался. Наконец толкнул под бок похрапывающего Филимона. — Слышь, брат! Може, тово, отпустим? — нерешительно выговорил.
— Ково?! — удивился Филимон. — Коли уж он по ентой дорожке пошел, не остановишь! Ему, дураку, надоть было из деревни подаваться куда в шайку, на дорогах купцов потрошить! Тогда бы, глядишь, и уцелел по первости! Пока княжие сторожа не поймали. А ентот… Раз… и к бабе под подол!
— Как ево нашли-то? — подивился Сашок.
— А прежний староста и выдал! — легко отозвался Збыслав, садясь на постели. — Не туши! Гляди, и слуги у тя воротились вси: и конюх, и стряпуха, и дворник! А иначе сидел бы ты и ныне на заднем дворе един как перст!
Все-таки еще через день Сашко упросил Филимона-Збыслава пойти в лес, проведать вора. Шел с мыслью выругать да и отпустить мужика. Одного не догадал — по случаю мора да трупов на дорогах развелось многое множество волков-людоедов. Волки и порешили вора.
Збыслав подошел первым.
— Сашок, не подходи!
Распяленный труп продолжал висеть на жерди, но ног у него не было — отъели волки. Не было и лица. Збыслав представил, как огромный волк, поставив лапы на плечи плененного вора и оскалив пасть, заглядывает тому в лицо, жарко дышит и потом рывком вгрызается в живую плоть — или уже мертвую? Поди, сперва выпустили кишки да отъели ноги?
— Не подходи, Сашок! — крикнул еще раз и пошел, сплевывая, ощущая тошнотные позывы, уцепив Сашка за рукав, бормотнул: — Волки объели! Пошли!
Сбившись с пути, долго выбирались из леса, и Збыслав все крутил головою, все сплевывал, не в силах унять дрожь в членах от страшной картины объеденного трупа и страшного представления, как волки подступают, подвывая, к бессильно распятому человеку, а тот бьется, уже не кричит, а хрипит предсмертно, замирая от ужаса. Жуткая смерть! — А не воруй! — перебивал сам себя. — В деревнях ить и запоров на дверях нет, некому воровать! Верно, что не на Москве.
А в глазах — все стоял видением полуобглоданный череп с одним нависшим круглым глазом, будто бы вытаращенным от посмертного ужаса.
Побыв еще два дня и убедясь, что жизнь у брата наладилась, Филимон отбыл, лихо проскакав деревней на своем отдохнувшем и отъевшемся жеребце. Сашок проводил его, выйдя за ограду. Сам он так лихо ездить верхом вовсе не умел, да и научиться не чаял. В Збыславе (материнским прозванием Буреке — три имени имел татарчонок!) говорила татарская кровь, степная, горячая, позволяющая знать коня, как себя самого. Он и Сашку сказал как-то, обучая его верховой посадке: — Ты поближе к холке садись, а как там — само покажет! Почуешь! — Сашок не чуял, ему и нынче было трудно ездить верхом. Впрочем, воинского искусства с него пока и не требовалось. В срок вспахали. В срок посеяли яровое: ярицу и рожь. Бабы горбатились на огородах, выставляя зады, сажали капусту, лук и репу. И опять не верилось, что в боярах раздрызг, что грядет война что князь Юрий таки не признал племянника своего.
А меж тем Юрий деятельно собирал полки, разослав по всем своим волостям вестоношей с призывом, отсеявшись, собираться на рать и идти с запасом и ратною справою к Галичу. В Лутонину деревню прискакал с тем же известием Сидор, Лутонин внук, дружинник Юрия, о чем Сашко узнал от Сергея Иваныча, заглянувшего в Островов, выяснить как там и что.
Поговорил с новым старостой, удовлетворенно вздохнул, а вечером, глядя на Сашка строгим взором, молвил:
— Ты теперь княжой послужилец, почти боярский сын! Будет война, пойдешь в поход на Юрия! — И, опустив голову, прибавил тихо: — Брата, Лутонина внука Сидорку, встретитесь коли на бою — не убей!
У Сашка от его слов холодом прошло по спине.
Глава 5
У князя Юрия было не трое, как многие думают, а четверо сыновей. И четвертый, Иван, о котором мало кому известно, был старшим. Он посхимился под именем Игнатия в Троицком монастыре и умер во монашеском чину в 1432 году на тридцать первом году жизни в Галиче, где и был похоронен.