Хрустальный мир

В катере, положив руку на хромированную раму ветрового стекла, вольготно восседал невысокий стройный мужчина лет сорока в белом тропическом костюме, на фоне которого особенно выделялась окаймлявшая его лицо темная бородка. Благодаря низко начесанным на костистый лоб черным волосам и бегающим глазкам он казался воплощением нервной напряженности и настороженности. Человек этот три дня делил с доктором каюту, но кроме его фамилии — Вентресс — Сандерс практически ничего не сумел о нем узнать. И все это время тот, как нетерпеливый тигр, бродил по пароходу, перекидываясь колкостями с пассажирами третьего-четвертого классов и с командой. Настроение его менялось: то это была своего рода ироническая веселость, а то — угрюмое равнодушие, и тогда он уединялся в каюте и сидел, уставившись в иллюминатор на маленький кружок пустынного неба.
Доктор Сандерс предпринял было пару попыток сблизиться с ним, но большую часть времени Вентресс просто не обращал на него внимания, оставляя при себе причины, побудившие его отправиться в Порт-Матарре. Доктору, правда, было не привыкать к тому, что его избегают окружающие. Незадолго до отплытия среди пассажиров возникло легкое замешательство, более смутившее окружающих, чем его самого, — пришла пора решать, кто будет соседом Сандерса по каюте. Известность опередила его (широкая известность оборачивается своей неприглядной стороной в личной жизни, подумал Сандерс, и конечно же верно и обратное), никто не хотел иметь в качестве соседа заместителя заведующего госпиталем для прокаженных в Форт-Изабель.
Тут-то и объявился Вентресс. С чемоданом в руке он постучал в дверь каюты доктора и, кивнув ему, просто спросил:
— Это заразно?
После паузы, осмотрев фигуру в белом костюме, с бородатым, бледным как мел лицом, — что-то в Вентрессе напоминало Сандерсу, что не перевелись на свете и такие, кто по своим личным причинам хочет подцепить проказу, — доктор ответил:
— Да, болезнь заразна, но, чтобы заразиться, нужны годы и годы контакта с больным. А инкубационный период обычно длится от двадцати до тридцати лет.
— Как у смерти. Хорошо. — Тень улыбки скользнула по лицу Вентресса, и он шагнул внутрь каюты. Он протянул доктору костлявую руку, и его сильные пальцы в поисках ответного пожатия крепко сжали руку Сандерса. — Наши боязливые коллеги-пассажиры не в силах понять, доктор, что вокруг вашей колонии просто-напросто раскинулась другая — побольше.
***
Позднее, глядя на Вентресса, с удобством расположившегося в катере, доктор Сандерс задумался об этом таинственном знакомстве. Дельту по-прежнему заливал все тот же ущербный свет, но белоснежный костюм Вентресса собирал, казалось, воедино все скрытое в нем неистовое великолепие, точно так же, как сутана отца Бальтуса отражала его наиболее темные тона. Вокруг катера сновали пассажиры дешевых классов, но Вентресс, казалось, не обращал на них никакого внимания, так же как и на приближающийся пирс с толпящимися на нем полицейскими и таможенниками. Вместо этого он через опустевший правый борт смотрел на устье реки и на далекий, теряющийся в дымке лес. Прикрыв маленькие глаза, он словно пытался мысленно соединить открывающийся перед ним вид с каким-то внутренним ландшафтом своего разума.
Сандерс редко видел Вентресса, пока пароход полз вдоль побережья, но однажды вечером перепутал в темной каюте чемоданы и ощутил под рукой рукоятку крупнокалиберного автоматического пистолета, торчащую из подплечной кобуры. Найденное оружие сразу разрешило некоторые из загадок, окружавших хрупкую фигурку Вентресса.
— Доктор… — Вентресс помахал рукой, отрывая Сандерса от его мечтаний. — Выпьем напоследок, пока не закрылся бар?
Доктор стал было отказываться, но Вентресс, передернув плечом, лег на другой галс:
— Взгляните на солнце, доктор, вон туда. Вы же не сможете разгуливать по лесам, уткнувшись носом в собственные башмаки.
— И пробовать не буду. Вы не собираетесь выгружаться?
— Собираюсь, конечно. Но торопиться здесь некуда, доктор. Этот пейзаж начисто лишен времени.
Покинув своего собеседника, доктор Сандерс спустился в каюту. У дверей маячили три уже собранных чемодана: один — дорогой, из блестящей крокодиловой кожи, — Вентресса, и два его собственных потертых баула. Доктор скинул пиджак, сполоснул руки и чуть промокнул их полотенцем, в надежде, что резкий запах мыла помешает блюстителям порядка отнестись к нему как к изгою.
Однако Сандерс как нельзя лучше понимал, что, проработав в Африке пятнадцать лет, а десять из них прошли в Форт-Изабель, он давным-давно потерял всякие шансы — которые, быть может, когда-то имел — на перемены в собственном облике, в своем образе в глазах окружающих. Хлопчатобумажный костюм с приобретенными в процессе работы пятнами, чуть узковатый для его широких плеч, полосатая голубая рубашка с черным галстуком, крупная голова с нестрижеными седеющими волосами и пробивающейся бородой, — все это столь же безошибочно и непредвзято свидетельствовало о его должности врача в лепрозории, как и строгая линия рта, подчеркнутая шрамом, и скептический взгляд.
Раскрыв паспорт, Сандерс сравнил фотографию восьмилетней давности с отражением в зеркале. С виду эти два человека имели мало общего: первый, с печатью морального обязательства перед больными на открытом и честном лице, очевидно полностью ушедший в свою работу в госпитале, смотрелся скорее как младший, одержимый брат второго, этакого отстраненного и весьма типичного сельского доктора.
Сандерс посмотрел вниз на свой выгоревший пиджак и мозолистые руки и осознал, сколь ошибочным было подобное впечатление; насколько лучше понимал он если не свои нынешние мотивы, то по крайней мере побуждения того, более молодого, Сандерса и реальные причины, приведшие его в Форт-Изабель. Дата рождения в паспорте ненавязчиво напоминала, что ему уже стукнуло сорок, и Сандерс попытался представить себе, как будет выглядеть через десять лет, но проявившиеся за истекшие годы на его лице скрытые тенденции уже потеряли, похоже, всю свою остроту. Вентресс упомянул о лесах вокруг Матарре как о пейзаже, лишенном времени, и, быть может, его привлекательность для Сандерса отчасти крылась как раз в том, что здесь он наконец-то мог освободиться от проблем осознания себя и мотивов своих поступков, что было неразрывно связано с его восприятием времени и прошлого.
***
До пирса уже оставалось не более двадцати футов, и через иллюминатор доктор Сандерс видел брюки цвета хаки на ногах встречающих. Вытащив из кармана захватанный конверт, он вынул из него письмо, написанное светло-синими чернилами, глубоко впитавшимися в мягкую бумагу. И на письме, и на конверте стояла печать цензуры, а часть конверта, где, как предполагал Сандерс, находился адрес, кто-то вырезал.
Когда пароход ткнулся в причал, Сандерс в последний раз на борту перечитывал письмо.
Вторник, 5 января.
Дорогой Эдвард!
— Наконец-то мы здесь. Лес тут прекрасней, чем где-либо в Африке, настоящая сокровищница. Мне не хватает слов, чтобы описать наше изумление, когда мы каждое утро окидываем взором еще подернутые туманом, но сверкающие как Святая София склоны, где каждая ветвь — словно усеянный самоцветами полусвод. Макс, по правде, находит, что я излишне овизантинилась — даже в клинике я хожу с распущенными волосами до пояса и выставляю напоказ свою напускную меланхолию, хотя на самом деле впервые за долгие годы мое сердце поет! Мы оба мечтаем, чтобы ты оказался с нами. Клиника здесь невелика — всего десятка два пациентов. По счастью, люди, населяющие эти лесистые склоны, проходят по жизни с каким-то почти сомнамбулическим терпением; на их взгляд, работа наша носит скорее социальный, а не лечебный характер. Они проходят сквозь темный лес со светящимися коронами на головах.
Наилучшие пожелания от Макса — как, естественно, и от меня. Мы часто тебя вспоминаем.
Свет здесь все превращает в алмазы и сапфиры.
С любовью,
Сюзанна.