Вместе мы удержим небо

Сердце Гарда пропускает удар. Он садится на диван. Упирается локтями в колени. Смотрит на нее. Опять так же неотрывно. Она неуверенно спрашивает:
— Тебе кажется, я чокнутая?
Она задерживает дыхание. Ей страшно. Страшно, что она сказала слишком много. Страшно, что отпугнула его.
Он качает головой.
— Нет. Я как раз тоже так думаю.
— В смысле как?
— Я и не знал, что еще кто-то может так думать. Я как-то рассказал про это Горшку. Он тогда сказал, что я полный идиот и должен прекратить болтать всякую чушь. Так что я и прекратил. Но я все равно так думаю. Я все время об этом думаю. А все считают, что я очень веселый. Это очень утомляет.
Какое-то время они молчат. Лука поворачивается к Гарду.
— А сколько тебе лет? — спрашивает она.
— Девятнадцать. А тебе?
— Семнадцать.
— Тогда нам остается лет по десять, так?
Гард смотрит на нее с печальной улыбкой.
Лука кивает.
— Да это целая вечность. Что нам делать еще целых десять лет?
Он смотрит вниз, в пол. Шепчет:
— Я уже так устал.
  
8
 
Лука не в состоянии усидеть в общежитии.
Вдохновения нет как нет, а в школу ей не надо. Воскресный вечер, школа закрыта, да к тому же с загипсованной рукой она не сможет вылезти в окно. Она шагает по улице; проходя мимо фабрики, замедляет шаг. Слабо ей зайти туда?
Открывший дверь Гард удивленно смотрит на нее. Волосы у него торчат дыбом вокруг головы. Черт. Не стоило ей заходить сюда.
— Сорри. Я просто… не важно.
Она разворачивается. Бросается вниз по лестнице.
— Лука! Иди сюда. Просто я вчера очень поздно лег. Как раз собирался вставать.
Она поворачивает назад, не хочет упустить своего шанса.
— Хочешь, я сварю тебе кофе?
— Ты для этого пришла? — спрашивает он.
— Именно.
Он пропускает ее в комнату. Она мельком бросает взгляд на кровать. Там только одна подушка и одно одеяло. Никаких резиночек для волос. Она страшно рада. Ну, просто ужасно рада.
— Я вообще-то испекла пирог, но когда я сюда шла, на меня напала огромная собачища и сожрала его. Вместе с формой и с пакетом.
— Ах, так, повезло мне, что у меня самого есть кое-что вкусное.
Гард сует голову в холодильник и извлекает оттуда блюдо с остатками торта. Относит его назад в кровать и сам накрывается одеялом.
— Ну, вари свой кофе и тащи его сюда. Еще слишком рано приниматься за дела.
— Ага. Времени-то всего десять вечера.
Он смотрит на нее, пока она снимает куртку.
— И что ты хочешь этим сказать?
Гард кивком показывает на футболку Луки. На ней изображена девушка с приставленным к виску пистолетом. Голова девушки разлетелась на куски, а из того места, где должен быть мозг, вылетает сонмище бабочек. Масса розовых бабочек, возносящихся к небу.
— Ты это себе так представляешь? — снова спрашивает Гард.
— Чего?
— Я про твою футболку. Такие футболки не носят просто так, ты же хочешь этим что-то сказать.
— А, ты про это. Да нет, ничего я не хотела сказать.
Лука включает кофеварку. Подходит к кровати и залезает под одеяло, ногами к ногам Гарда.
— Но что-то ты все же хотела этим сказать? — спрашивает он.
Он ест торт прямо руками. Затем протягивает блюдо ей.
— Ну конечно.
— А что именно?
— А ты как думаешь?
— Ну… я начинаю сомневаться в том, что тебе действительно хочется быть здесь, в этой жизни. Вот что.
Лука ничего не говорит.
— Так? — Гард ждет ответа.
— Часто оно только мешает. Ограничивает. Тело, имею я в виду.
Гард хмурит брови:
— То есть, как это ограничивает? Это ведь благодаря ему ты можешь сейчас быть здесь вместе со мной.
Лука смотрит в сторону:
— Это оно удерживает меня на земле, когда мне больше всего хотелось бы улететь далеко-далеко отсюда.
Тут Гард понимает, что она имеет в виду. Он думает о трейлерах, о том ощущении полета, которое возникает у него, когда он обгоняет их на шоссе. Но он не хочет сдаваться просто так.
— А как же тогда глаза. Как без них? Чтобы видеть, нужны глаза. Для тебя ведь это так важно.
Довольно долго они молчат. Лука никогда ни с кем об этом не разговаривала. Никто ни разу не отреагировал на ее футболку. Вообще на нее никто не обращал никакого внимания. Никому не приходило в голову, что, нося эту футболку, она хочет этим что-то сказать. Или, может, просто никто не осмеливался спросить. Потому что боялся услышать ответ. Гард не побоялся спросить… И не испугался ее ответа.
— Ты слышал, что умеют делать шаманы? — говорит, наконец Лука. — Отправляться в путь внутрь себя самих? В другие миры. В надземные и подземные миры, в другие измерения? Говорят, что шаманы лучше всего видят в темноте. Нам нужны глаза, но глаза могут и обмануть. Мы думаем, что мы видим все таким как есть. И на этом успокаиваемся. И вот это-то хуже всего. Знаешь, как люди говорят? Что добру противостоит не зло, а равнодушие.
Гард встает, чтобы принести кофе. Стоит и смотрит на нее, широко расставив ноги.
— Так ты этого хочешь? Отправиться в иные миры?
Лука пожимает плечами:
— Я не знаю. Называй это как угодно. Я хочу научиться видеть сердцем.
  
9
 
На рабочем столе в мастерской разбросаны стамески, складные метры, линейки и кисти. Луке приходится теперь работать днем, как и всем остальным. Ведь она больше не может лазить по водосточной трубе. Тогда на фабрике они чуть ли не всю ночь просидели за разговорами. Лука поспала пару часов на диване, потом тихонечко, чтобы не разбудить Гарда, встала и ушла. От шлифовальной машины пахнет жженой древесиной. В тиски вставлена почти готовая рама, по углам планки зажаты струбцинами. Сапожки Луки оставляют следы в опилках на полу, когда она в спешке мечется по мастерской; обрезки планок и гвозди так и разлетаются от стены к стене. Выставка послезавтра. У нее всего два дня на то, чтобы все подготовить.
Лука совершенно четко все себе представляет. Она отлично знает, что нужно сделать. Она чувствует, как энергия переполняет ее тело, хватает кисть, как-то вдруг становится выше ростом. Тянется кверху и закрашивает крохотное белое пятнышко в углу холста, под самой кромкой. Что-то хрустит в гипсе, но она полна решимости не обращать на это внимания. Старается не думать о словах врача, что, мол, кость может неправильно срастись.
В мастерской жарко; потолки здесь высокие, но уж больно тесно. Для станка места нет, так что холст двумя гвоздями закреплен прямо на стене. Она отходит от картины на один шаг, на два, на три шага; чтобы верно провести линии, необходимо увидеть картину издали. Это нужно, чтобы выстроить перспективу. Лука упирается спиной в стену позади себя. Не комната, а нора какая-то, черт бы ее побрал. Лука видит, что одна линия на картине, там, где изображена тень на воде, должна бы пролегать иначе, под углом в девяносто градусов, а не так, как сейчас; сейчас она идет под углом то ли в восемьдесят, то ли в семьдесят градусов. Господи, чем она думала?
Теперь-то она отлично видит все, что сделано не так, как надо. Преподаватель сто раз им повторял, что рисовать воду — одна из самых сложных живописных задач; уверена ли ты, что на твоей картине не обойтись без изображения воды? Да, она обязательно хочет изобразить на этой картине и воду тоже. Это же нефтяная платформа, она должна стоять в воде. Лука подходит вплотную к картине. Смешивает терпентин с льняным маслом, как следует взбалтывает все деревянной палочкой, подбирает тюбики с красками; пальцы перебирают наполовину использованные краски, попадаются кобальт, ультрамарин и сепия. Ага, вон она где, темно-зеленая краска. Лука выдавливает пару сантиметров, добавляет немного черной, мастихин так и танцует от одного сгустка краски к другому. Сначала это явно два совершенно отличных цвета, как в узоре камней, устилающих дно реки возле дома в деревне. Потом они постепенно сливаются в один цвет, о-о-очень темный зеленый, почти черный. Готово! Тот цвет, что надо. И всегда, когда краски попадают на холст, их цвет все равно меняется рядом с другими красками; к тому же при разном освещении цвета могут измениться до неузнаваемости, но как раз сейчас, как раз здесь и сейчас, на палитре, под ее руками, получился именно тот цвет, которого она добивалась. Цвет моря, загрязненного нефтью.