P.S. Я тебя ненавижу!

— Ну, и что случилось?
«Ничего не случилось», — говорил взгляд коня.
— Давай посмотрим твои ноги.
С ногами было все в порядке, копыто поцарапано, но это могло произойти и не в деннике, мало ли что было вчера на прогулке.
Эля поднырнула под широкой, хорошо развитой грудью, коснулась верхних частей передних ног, провела рукой по холке. Пальцы споткнулись о неплановую шероховатость.
— Эттто что такое? — пробормотала она, закапываясь в линялую после жаркого лета гриву.
Ахтуб фыркнул и отвернулся.
— Что это?
Конь шарахнулся, демонстрируя крайнюю степень обиды. Из соседнего денника недовольно вскрикнул Ликбез, овсянкинский кабысдох. Они дрались. Не Эля с Овсянкиным, а Ликбез с Ахтубом. Без устали выясняли, кто вожак в табуне. И, судя по всему…
Эля выскочила из денника, прикрыла дверь, потянула засов соседнего загона. Высоченный серый рысак в темную гречку смотрел спокойно, с чувством собственного достоинства. На спине у него виднелась свежая царапина.
— Подрались, значит? — ахнула Эля. — У! Морда!
Она не знала, кого убить первым — овсянкинского балбеса или своего недоросля. Грохнула решеткой, выскакивая в коридор.
— Это кто тут шумит? Кто пугает лошадей?
От дальней двери, ведущей к манежу и тренерской, мягкой пружинящей походкой шагал Миша. Хитрый взгляд, улыбка в бороду — он не менялся.
— Элка! Ну что ты как новичок? — хохотнул он, обдав Элю запахом табака и кофе.
— Они подрались! — сжав кулаки, кинулась к нему Эля.
— Это ты собираешься со мной подраться.
— Ликбез с Ахтубом.
Быстрый взгляд, резкое движение. Миша ощупал царапину Ликбеза.
— Пару дней походит без седла.
— У нас соревнования.
— Оклемается к соревнованиям. А у твоего что?
— На холке.
Она, как привязанная бегала за Мишей, пока он ходил из денника в денник, натыкалась на него, заставляла спотыкаться.
— Через перегородку поцапались. — Миша похлопал ладонью по бетонной стене между денниками. — Молодцы… Скажу Петровичу, пускай их разведет.
Эля кивала, с важностью хмурила брови.
— Ну, ты, убийца лошадей, неси мазь, лечить будем.
— Чего это я сразу убийца? — обиделась Эля.
— Я рад, что по поводу лечения наши взгляды совпали. Иди!
Она отправилась в каптерку, покопалась в шкафчике с лекарствами, выудила с нижней полки большую банку с белесой мазью.
«Убийца лошадей…» Что он хотел сказать? Кого она еще убила?
Выпала в коридор, забыв закрыть шкафчик. Жирная по бокам банка пыталась выскользнуть из рук.
В этот раз топот копыт она услышала потом. Сначала увидела. В размытом осеннем свете, падающем из открытой двери конюшни, застыла лошадь. Она уже была готова выйти, но почему-то остановилась, глянула назад, через плечо. Мотнулся рыжий хвост. Задняя нога, словно специально протащила конец подкованного копыта по камню пола. Как по душе царапнула.
— Кутузов? — прошептала Эля.
Голос чужой, руки немеют. Она не чувствует банку, хочется присесть, привалиться спиной к чему-нибудь твердому.
Лошадь отвернулась. Цокнула подковами, переступая с ноги на ногу, опять процарапала по камню.
— Кутузов…
Эля шевельнулась. Свет стал неожиданно ярче, словно в конюшне включили электричество. И прямо сквозь коня к Эле побежал мальчик. Маленький совсем. Лет шесть, наверное. В зеленой шапочке и оранжевой куртке.
Конь вышел на улицу, свернул к плацу.
— Кутузов!
— Потеря!
Она врезалась в Овсянкина, банка покатилась по полу.
— Чего? — Эля еще оглядывалась, она еще искала глазами любимого коня.
— Потеря, говорю. — Овсянкин был серьезен.
— Какая потеря?
Что она спрашивает? Конечно, потеря! Да еще какая!
— Лошади поцапались, — прошептала она.
— Новую кобылу к нам ставят. Потеря зовут. А ты чего орешь?
— Кутузов показался…
Альберт Овсянкин за лето здорово вытянулся. Загар обозначил скулы, рассыпал по носу и щекам веснушки. Он отрастил длинные волосы, и теперь они мягкой волной обрамляли лицо, подчеркивали глубину темных глаз. Тонкий прямой нос, линия губ, резкий росчерк темных бровей. Словом, ничего интересного. Но сейчас она смотрела на Альку, словно ожидала увидеть кого-то другого? Может, все того же худенького кудрявого мальчика, некогда боровшегося с Лёником, а не верзилу с вечной ухмылкой на губах.
— У тебя глюки! — прошипел он, проходя в денник к Ликбезу.
— Глеб! Глеб!
— По конюшне не бегать!
Миша вынырнул непонятно откуда, но как всегда бодрый и деловой.
— Это кто тут у нас правила нарушает?
Ребенок засмеялся. Он запрокинул голову, чтобы увидеть всех этих взрослых, улыбнулся во весь свой еще неполнозубый рот.
— Глеб!
В коридор вошла женщина. Молодая. В зеленых брючках и высоких сапогах. Эля отдельно зацепилась взглядом за сапоги — редко кто соблюдал правила и приходил на занятия в полной экипировке: сапоги с каблуком очень удобная вещь. Кроссовки не то.
Женщина подхватила мальчика, легко вскинула на бедро, вплотную подошла к Мише и поцеловала его… в губы.
— Глаза собери. И челюсть не урони, — услышала она у себя над ухом противный голос Овсянкина.
Миша с женщиной отошли к денникам. Ребенок тянул руку через решетки, показывал на лошадей, морщился, щурился, кривил губы — словом, выдавал полный спектр радости от встречи с животными.
— Ты их не видела раньше?
Теперь пришла очередь Эле хмуриться. Чтобы скрыть смущение, она наклонилась за упавшей банкой. С памятью у нее было не очень, подобные вопросы ставили в тупик. Что она помнит, что нет? Что было на самом деле, а что ей привиделось?
— Не помню, — буркнула Эля, делая вид, что изучает состав крема.
— Это Лена. Она дружит с Мишей. Они сейчас будут Глеба катать.
Лена… Где-то это уже было.
В составе не встретилось ни одного знакомого слова, поэтому Эля переключилась на крышку — не треснула ли при падении?
— Да она приезжала раза два.
Нет, никаких совпадений. Лена и Лена. Пускай будет так.
— Вот и замечательно. — Эля всучила банку Электронику, хотя никакой он уже был не Электроник. Осталась от него одна Овсянка. — Ты сегодня не работаешь.
— Чего это? — теперь пришло время Альке изучать состав мази.
— Наши подрались. Мой вышел победителем. А твой пал на поле боя.
— Чего?
Банка грохнулась на пол второй раз. Алька гремел засовами. Высоченный Ликбез фыркнул Овсянкину в макушку.
— И мазь подобрать не забудь! Она тебе пригодится.
Эля отправилась к Ахтубу. Пришло время поработать скребками, расчесать хвост и гриву, почистить копыта.
— Какого, — выл из-за невысокой стенки Алька. — Я твоего сейчас сам покусаю.
— Мы тоже с царапиной. — Эля заметила, как конь отстраняется, боясь, что снова станет больно. — Да я вижу, вижу… И как ты только ухитрился подставиться?
Эту манеру говорить с лошадью она перенесла и на все предметы, что ее окружали. Она могла говорить с чайником, с посудой, с учебником или дневником, ругала подушку, выговаривала одеялу, а то и туче на небе — в дождь не выпускали на плац, а нормально размяться можно было только там.
— Ну как же так? — причитал Овсянкин.
— Миша сказал, это на пару дней, — попыталась утешить его Эля.
— А ты тренироваться, да? — Над перегородкой показался несчастный Алька. — Это нечестно! — Он скрылся, а потом снова появился. — Давай ты тоже пропустишь два дня!
Эля демонстративно повернулась к нему спиной.
— А если за два дня не заживет?
Эля поднырнуло под брюхом коня, встала с другой стороны. Ахтуб попятился — с такой силой она стала тереть его скребком.
— Споткнешься, упадешь и свернешь шею! — уронил на нее «доброе» пророчество Алька.
Эля выглянула из-за спины своего коня.
— Тебе тоже не хворать!
— А-аэл!
Они выглянули из денников одновременно:
— Чего?
Миша довольно потер руки.
— Аль, помоги мне поседлать Лихого.