Львиная стража

Я подал Сандору еще одну сигарету. Он прикурил ее и уставился вдаль. Каким-то образом я понял, что сегодня больше ничего не услышу.
– Где писчая бумага? – сказал он. – Принеси мне лист бумаги и конверт, ладно? В полшестого забирают почту, и ты можешь успеть, если поторопишься.
* * *
Я успел на почту, чтобы отправить письмо Сандора, и на следующее утро вернулся к Джаредз. Мы установили на машину новые номера, и я надел солнцезащитные очки, которые Сандор купил мне в городе. Самый близкий друг не узнал бы меня. Хотя, думаю, мой самый близкий друг – это Сандор, и он, естественно, узнал бы меня, а вот Тилли, наверное, нет. Сейчас все по-другому, но в то утро мой скошенный подбородок и губы, которые начинали дрожать с такой легкостью, были скрыты бородой и усами, а настороженный взгляд – очками. Я выглядел старше. Я выглядел как переодетый участник какой-нибудь телевизионной передачи.
Я не видел, как открылись ворота, – увидел только, как выехала машина. На этот раз не «Вольво», а длинная и элегантная, бледно-серая – потом я узнал, что это «Бентли». Вел машину тот крупный дядька, Гарнет. На заднем сиденье кто-то был. Я не разглядел ее, но точно знал, что это – «она», женщина.
Я последовал за ними. Это не составило труда, потому что машин было мало. Я ожидал, что он повезет ее по магазинам, но «Бентли» все катил себе и катил, а потом, оставив за собой окраины Бери-Сент-Эдмундс, выехал на большое шоссе, которое вело в Ньюмаркет и Кембридж. Название «Ньюмаркет» для меня кое-что значит из-за скачек [13]. Папа ходил в букмекерскую контору, расположенную на нашей улице недалеко от нашего дома, а что касается Кембриджа, то там учился Сандор.
Я не смог бы держаться за «Бентли», если бы Гарнет прибавил газу, но он ехал по нескоростной полосе. Раз или два между нами вставала какая-нибудь машина, и это было только к лучшему, потому что все выглядело так, будто я не преследую его, а просто случайно оказался тут. Гарнет был впереди меня через три машины, когда я увидел, как он включил левый поворотник, показывая, что собирается поворачивать на съезд. На Кембридж, как говорил указатель.
После съезда ему пришлось выехать на круг, и я смог разглядеть, что у женщины светлые волосы, не короткие и не длинные. Я надеялся, что она повернет голову, но она не повернула. Направлялись они не в центр города, это я потом понял, а на окраину, в район больших, довольно новых особняков. Гарнет остановил машину у ворот одного бунгало, дома – как это называется, в стиле ранчо, – с садом, в котором росли нарциссы, и маленькие елочки, и большое цветущее дерево. Я проехал дальше, повернул направо, потом еще раз направо и припарковался позади «Бентли», на противоположной стороне улицы по диагонали от него.
Гарнет держал заднюю дверцу открытой. Женщина вылезла из машины. Я знал, что это Принцесса, но почему-то ожидал, что она будет большой, яркой и эффектной, вроде, скажем, Долли Партон [14]. А еще я ожидал, что на ней будет нечто броско-дорогое, такое, что всегда нравилось Тилли. Но женщина выглядела как девочка. Тоненькая и хрупкая, она была одета в джинсы и свитер, плечи ее закрывала шерстяная шаль. Рядом с Гарнетом она казалась крохотной, или он казался огромным рядом с ней. Он вообще крупный, гигант прямо-таки, но при этом худой. Он выглядит сильным.
Она пошла по дорожке между нарциссами, и Гарнет смотрел ей вслед. Он наблюдал за ней, пока кто-то невидимый не открыл ей дверь и не впустил внутрь. После этого он сел в машину. Я не знал, что делать. Похоже, мне ничего не оставалось, как ждать, когда появится Принцесса. Вокруг было тихо и спокойно, ни пешеходов, ни машин. Пели птицы. Я прикидывал, каково это – жить в таком месте, мирном, богатом и спокойном, когда увидел, как Гарнет вылез из машины. Он постоял у водительской дверцы, посмотрел в мою сторону, затем перешел улицу – у него был легкий шаг – и пошел к машине.
Не может быть, чтобы он шел поговорить со мной, я не находил ни одной причины для этого, поэтому я решил, что он хочет зайти в один из домов поблизости или, вероятно, ищет, где поесть, ведь время приближалось к половине первого. Когда он постучал в окно, я аж подпрыгнул. Я опустил стекло, хотя мне и не следовало этого делать, теперь я это знаю. Мне следовало бы отвернуться и уехать, не смотреть на него.
– Ты ехал за мной, – сказал он.
Я помотал головой:
– Нет.
– Убирайся отсюда, – сказал он. – Убирайся отсюда, катись туда, откуда вылез.
Как будто я был существом, вылезшим из-под листа или чего-то в этом роде. Он встал перед «Фиатом» и записал номер на клочке бумаги, который достал из кармана. Только номер ему ничего не даст. Первой моей мыслью было: что скажет на это Сандор. А стоит ли ему говорить? – спросил я себя.
* * *
Когда я попал к приемным родителям, у меня вошло в привычку много есть. Это показатель хорошего отношения к детям – не ограничивать их в еде и в телевизоре. У нас, кроме телевизора внизу, было по одному в наших с Тилли комнатах, а еще нам на подушку по вечерам клали шоколадный бисквит, как в хороших гостиницах. (Я видел такое по телику.) Это производило неизгладимое впечатление на социальные службы, они называли это любовью. Мама – я не могу, как ни стараюсь, назвать ее своей матерью – обычно говорила: «Мой ребенок никогда не будет голодать». Забавное замечание, если учесть, что у нее никогда не было и не будет собственных детей. Ведь именно из-за этого мы с Тилли и оказались в их доме. Сандор же, с другой стороны, ест мало. Курильщики всегда едят мало. Не знаю почему – ведь дым поступает в организм не тем же путем, что еда.
Он писал новое письмо, но прикрыл его иностранной книжкой, когда я вошел, и сказал:
– Ты принес мне сигареты?
– Могу сходить, купить.
Я мгновенно понял, что это ему не понравится. Он не любит, когда говорят что-то, что не является ответом на его вопрос.
– Знаю, что можешь, – сказал он и добавил: – Если бы ты знал, как я устал переводить всю чертовщину, что ты говоришь… Ты имеешь в виду, что не принес, верно?
Я повторил ошибку. А все потому, что из-за него я начал нервничать.
– Думаю, там, в пачке, одна осталась.
– Боже мой, – сказал Сандор.
Я нашел сигарету и прикурил ее, а потом подал ему. Иногда ему нравится, когда я так делаю, а иногда это его бесит. На этот раз все прошло гладко. Я поставил пепельницу, выданную «Рейлуэй-Армз», на тумбочку. Эта тумбочка, единственная и стоявшая на стороне Сандора, сделана из ивового прута, только одна из ее ножек сломалась, и ее заменили деревянной. На пепельнице надпись «Лайгон-Армз», Бродвей». Сандор сказал:
– Как у тебя дела?
– Все в порядке. Отлично. – Он часто догадывается, когда я вру, но на этот раз не догадался. Я выдал себя, когда он попросил описать Гарнета, спросил, как тот выглядит, и я ответил, что Гарнет высокий и крупный, что тембр его голоса где-то на полпути между моим и Сандора, если можно так выразиться.
– Как получилось, что ты услышал его голос?
Вот и всё.
– Ты хочешь сказать, что позволил ему увидеть твое лицо?
Люди с таким выговором, как у Сандора, пугают значительно сильнее, чем те, у кого манера речи такая же, как у меня. Это забавно, потому что в телевизоре угрозы обычно произносят на кокни или на говоре Южного Лондона. Им следовало бы исправить это упущение. Надо бы сказать им, что властная речь – это то, как говорит Сандор, нормативное английское произношение, вот как это называется, НАП, полученное в частных школах или в старых университетах или выработанное в театральных кружках. Сандор произнес это, ну, то, что Гарнет видел мое лицо, со сталью в голосе, холодно и с отвращением, а на слове «лицо» его голос перешел в шипение, и получилось «лиц-ш-ш-о».
– Прости, Сандор, – сказал я, – но на мне были очки, и я только слегка приоткрыл окно. Он не узнает меня.