Львиная стража

– Это великий поезд! – сказал Сандор, вернее, проорал, перекрикивая рев.
Наш поезд тащился к другому перрону. Контраст был разительным, это напоминало шутку, и люди тоже заулыбались. Сандор устремил на меня осторожный взгляд.
– Это не вызвало в твоей памяти нечто, что ты хотел бы забыть? – сказал он.
– Нет, – сказал я, – не вызвало.
Хотя на самом деле вызвало.
 
Глава 2
 
Сандор спас мне жизнь. Вот так мы и познакомились.
Я долго хворал. Не хворал, сказал бы Сандор, а болел. Ты же не американец. Так говорят американцы, для них это правильно, но ты-то англичанин. В общем, я болел, хотя слово «хворать» лучше отражает то, что со мной было. Я периодически лежал в больнице, и это длилось годами.
Люди говорят, что они в депрессии, когда подразумевают, что чувствуют себя плохо, без сил, подавленно. Они не знают, что их угнетает. Настоящая депрессия – это совсем другое. Это когда у тебя ничего нет, когда все уходит: желания, потребности, воля, привязанность, надежда, страсть. Не смейтесь – страсть! Это когда ты больше не можешь принять решение, причем любое, например, вставать и идти в ванную или нет. Или взять чашку и отпить чаю или просто сидеть и смотреть на нее. Это когда ты не хочешь ничего и ничего не можешь делать и при этом не желаешь, чтобы в тебе поднялось нечто противоположное нежеланию, что бы это ни было, и ты не испытываешь ни гнева, ни страха, ни даже паники.
И это не самое плохое. Ты погружаешься глубже. Ты погружаешься туда, где не видишь цветов и не слышишь, как люди обращаются к тебе, и в твоей голове что-то плещется, когда ты двигаешься. Это вода, там целый бак воды, грязной от машинного масла, плавающего на поверхности радужной оболочкой. Это единственные цвета, которые ты можешь видеть, радужные круги масла на грязной воде, плещущейся у тебя в голове.
Но нет смысла продолжать об этом. Ничего из этого у меня не повторялось после того, как я познакомился с Сандором, хотя наблюдались другие явления. Как бы то ни было, в больнице мне становилось лучше. Медленно, но я поправлялся. Депрессия – единственная из головных болезней, с которой врачи могут справиться, а справляются они с помощью наркотиков. Говорить о так называемых специалистах, невропатологах, психиатрах и прочих, более чем бесполезно. А вот наркотики действительно помогают. Для меня проблема заключалась в том, что они выписывали меня до окончания лечения. Все из-за сокращения выделяемых средств, естественно. Фондов не осталось, и они закрыли четыре палаты.
Нет, они всего этого не говорили. Это Сандор объяснил мне насчет сокращений. Они сказали, что я подошел к тому этапу, когда все зависит от меня, что они сделали все возможное, и теперь я должен принять от них эстафету и помочь самому себе. Местные социальные службы окажут мне всестороннюю поддержку. Я спросил, что они подразумевают под местными? И они сказали, что у меня есть дом и родители, не так ли? Вот туда я и отправлюсь.
Забавно: если уж ты не проявил никаких особенных талантов, друзья любят тебя сильнее, когда ты оказываешься неудачником по жизни. Потому что теперь им нечему завидовать и не с чем соперничать. Для родителей все наоборот. Родители хотят иметь успешных детей с кучей дипломов и высокими зарплатами. Сандор говорит, что это потому, что они через детей заново проживают свою жизнь и хотят видеть собственный успех. Субсти… не помню, как дальше; в общем, он использовал примерно такое слово. Человек не может завидовать самому себе и быть собственным соперником. Как бы то ни было, Маме и Папе я оказался не нужен. Естественно, они этого не сказали. Они аж наизнанку выворачивались, чтобы продемонстрировать свое понимание и стремление помочь – во всяком случае, пока дома был соцработник.
Прошло много времени с тех пор, как я жил дома. Папа превратил мою спальню в темную комнату, а в спальню Тилли они пустили жильца. Я спал на кушетке – прости, Сандор, на диване, – в гостиной. Я, собственно, не возражал; бывало, я спал и на полу, и в гараже. Едва мы трое оказались одни, они сразу расставили точки над «i». Например, меня выдворили на диван.
– Для тебя, Джо, диван вполне сойдет, пока ты не подыщешь себе собственное жилье.
Что она имела в виду? Пока я не получу ипотеку? Пока я не найду работу топ-менеджера и прилагающийся к ней дом? Я бы переехал к Тилли, если бы мог. Если бы у нее была хотя бы одна комната, она разделила бы ее со мной, я знаю. Но Тилли и ее приятель уехали на кемпере [6] в Бельгию, не знаю зачем. Я не знаю, что она там нашла – или он. В родительском доме ее имя никогда не упоминалось. Она покинула его, чтобы жить с мужчиной без брака, и этого было достаточно. Они не знали, что с тех пор она жила с еще двумя, а сейчас, с последним своим приятелем, обитала в каком-то кемпинге. Мама четко выразилась на этот счет:
– Когда Мэтти образумится, решит вести достойную жизнь и начнет уважать саму себя, тогда она сможет вернуться, и мы всегда будем ей рады.
Я все еще сидел на своих таблетках и, возможно, из-за этого больше не погружался в маслянистую воду. Большинство называет депрессией то состояние, что было у меня тогда: апатия, безразличие ко всему и ощущение, что ничто не имеет значения. Я ни с кем не общался, кроме Мамы, Папы и жильца. Все мои друзья куда-то разъехались. Жилец, студент старших курсов колледжа, изучавший нечто под названием «натуропатия» [7], сказал, что у меня шизофрения из-за неправильного питания, в котором недостает сырой пищи. Думаю, он боялся меня. Он обычно подскакивал, когда я входил в комнату.
Однажды Папа сказал:
– Полагаю, мы все знаем, что пришло время тебе, Джо, сдвинуться с места. Даже если бы ты был нашим родным ребенком, мы сказали бы то же самое. – «Даже если бы ты был нашим родным…» – В жизни любого человека наступает момент, когда он должен встать на ноги.
Они не могли вышвырнуть меня из дома. Не могли, если я не хотел уходить. Разве только вызвав полицию. Если оглянуться назад, они вполне были на это способны.
Ну, уж коли быть абсолютно честным, на самом деле я не думал о самоубийстве. Ну, не до такой степени, чтобы сказать себе: «Я сделаю это вот таким-то способом, в четверг, в такое-то время, я напишу записку и сделаю». Все было совсем не так. Я действительно чувствовал, что все безнадежно. Да, я так себя чувствовал – мне все было безразлично; я мог перейти улицу, не поглядев по сторонам, проглотить все оставшиеся таблетки и посмотреть, что из этого выйдет. Но все же я этого не делал. Я ушел. Однажды во второй половине дня я вышел из дома, никому ничего не сказав и не зная, куда иду. В кармане у меня было около восьми фунтов. Сандор говорит, что в тот момент я стал стереотипом человека, которого Министерство здравоохранения, вышвырнув из психиатрической больницы, превратило в нищего.
Стоял ноябрь, было очень холодно. Побродив какое-то время, я пожалел о том, что не прихватил отцовскую куртку, которая висела на вешалке. Папа ушел на работу в плаще с утепленной подкладкой. В нашей семье зимнюю одежду не надевают до декабря и носят до мая. Это одно из правил. Я жалел, что не взял ее, но вернуться не мог. Я не знал, куда направляюсь, я не мог придумать, у кого бы переночевать. Мне казалось, что нужно найти таких же, как я, и остаться с ними.
Таких я нашел на Набережной. Никто ничего мне не сказал. Они готовились к ночи, кутаясь в газеты, старые пальто, одеяла. Одна старуха забралась в картонную коробку из-под посудомоечной машины. Я не был экипирован для того, чтобы провести ночь на улице, и подумывал о том, чтобы податься куда-то еще, но идти было некуда. Потому что худшим из всего был холод. Я нацепил на себя все, что нашел в своем рюкзаке, но этого оказалось мало. Ранним утром я купил себе чашку чаю и датскую булочку, но никак не мог развернуть целлофан, в который была упакована булочка, – так у меня замерзли пальцы. Пришлось рвать его зубами.