Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант

Шестаков выглядел настолько убедительно, что нехорошее ощущение Лихарева превратилось в еще более нехорошую уверенность.
– Вы ничего не помните? – спросил он.
– О чем? Все я великолепно помню. Не алкоголик, из ума не выжил, несмотря на… события. И прием у товарища Сталина, и нашу с вами поучительную беседу, и как вы ушли поразвлечься, а мне любезно отдохнуть позволили, все помню. Что-то опять случилось или желаете продолжить веселье в моей компании? Так я не против. Давайте выпьем, поговорим, а потом снова спать. Метель, я слышу, совсем разыгралась. Самое время, если срочные дела не препятствуют…
Говорил нарком так просто и естественно, а главное – с непередаваемыми интонациями именно высокого номенклатурного лица, нисколько не похожими на интеллигентно-саркастическую манеру Шульгина, что Лихарев сразу поверил – сам по себе, в единственном лице он здесь присутствует, а никакого Александра Ивановича нет, как и не было никогда. Наваждение, морок, да и только.
– Да нет, это я просто так… Сам переутомился слегка. Всю ночь выпивали да в преферанс играли. Трудные дни выдались, вот и захотелось расслабиться. И что-то мне показалось, будто мы с вами договорились с утра кое о чем побеседовать…
– Было такое, – не стал спорить Шестаков. – По поводу моего доклада товарищу Сталину. Так ведь рано еще, время терпит. Может, действительно выпьем? У нас, на царском еще флоте, офицеры безотказное средство знали в таких случаях. После хорошего «проворота» часика за два-три до подъема флага суметь проснуться, большую стопку водки выпить, и снова на боковую. Встаешь, как огурчик…
– Что ж, давайте попробуем. Вам сегодня вообще спешить некуда, а мне – не раньше двенадцати.
– Море времени. Выпьем, закусим, и все такое прочее…
Нет, ни малейших признаков присутствия Шульгина. Абсолютно естественное поведение наркома, каким его знал и представлял Лихарев, человека, самому себе полностью адекватного, лучше многих здешних, но и не более того. Самую малейшую нотку несоответствия Валентин непременно бы уловил.
С одной стороны, жаль неразыграной партии, а с другой – так, наверное, проще будет. Шестаков в нынешней роли и позиции никуда не денется, будет исполнять, что приказано. А с Шульгиным работать – упаси бог. Однако леди Спенсер может неудовольствие высказать по поводу несделанного задания. Замечание прописать «о неполном служебном соответствии». И ранее дарованные привилегии отобрать.
Ох, сложно, сложно. Никогда так не было за последние десять лет.
Валентин прошел в свою лабораторию, примыкавшую через малую прихожую к «парадному» кабинету. Якобы за новой бутылочкой приличного напитка. На самом же деле ему хотелось взглянуть на показания приборов. Как, когда и с чьей помощью исчез непонятный господин? Товарищем его назвать язык не поворачивался.
Да, так и есть. Около двух часов ночи Шар зарегистрировал собственное включение, причем по совершенно незнакомой схеме, и двукратный перенос стокилограммовой массы с интервалом в десять секунд. Туда и обратно. В этом, конечно, никакой хитрости не было. Десять секунд вполне могли равняться и суткам, и месяцу, в других, разумеется, координатах.
Но факт есть факт. Тело наркома было переброшено отсюда куда-то и возвращено обратно. Остальное понятно.
Валентин перевел взгляд несколько левее и увидел листок бумаги, небрежно пришпиленный к дверце до сих пор секретного, хорошо спрятанного за стеновой панелью сейфа, а сейчас открытого для обозрения. Сам сейф вскрыт вроде бы не был, но выявлен – показательно, демонстративно и оскорбительно.
На бумажке – небрежно, похоже, на коленке нацарапанные слова.
 
«Лихарев! Вы мне надоели. Со всеми вашими заморочками. Я ушел. Навсегда. Привет Сильвии. Не обижай наркома. Он вам еще пригодится. Если нет – отпусти. Запомни, кроме твоего времени, есть очень много других. Они умеют мстить несогласным. Леди Спенсер знает. Не хотел бы встречаться впредь, а если придется – только по твоей вине. Или беде».
 
Ни подписи, ничего. Точка в конце.
Валентин покрутил в руках листок, глянул на просвет. Даже понюхал. Точно. Пахнет теми самыми нездешними духами. А больше – ничего. Обычная бумага из его собственного бювара. Написано, правда, не перьевой и не автоматической ручкой, не карандашом, само собой, а чем-то непонятным. Вроде как тонкой кисточкой, которой пишут свои иероглифы китайцы и японцы.
Как ушел, куда, почему – не сказано. Ну и ладно. Зато будет что предъявить Сильвии.
Лихарев взял из тумбочки бутылку «Двина», который регулярно, ящиками привозил в Кремль секретарь армянского ЦК, вернулся в кабинет.
В ходе необязательного, можно сказать, светского разговора Валентин, не выдавая своего интереса к глубинным мотивам недавних поступков Шестакова, провел экспресс-тестирование личности сидящего напротив человека.
До этого такой возможности у него не было, слишком все происходило стремительно, непонятно, да и Шульгин, как догадывался Лихарев, немедленно разгадал бы его замысел и сумел бы создать о себе то впечатление, которое считал нужным.
Сейчас же все получалось так, как надо. Нарком понятия не имел о психологических практиках и раскрывался легко.
Валентин выяснил, что никаких, даже остаточных следов наличия в Шестакове чужой матрицы не имеется. Он теперь – сам по себе, и необъяснимые, если смотреть со стороны, изменения собственного характера, стереотипа поведения etc. его подсознание успело переосмыслить, рационализировать, создать вполне непротиворечивую модель, с которой можно жить, не испытывая параноидального или шизофренического синдромов. Шульгин каким-то образом сумел внедрить своему реципиенту новую схему памяти, систему базовых ценностей, громадный блок информации и плюс к этому убеждение, что так всегда и было. Просто, исходя из данности, из реалий той жизни, которой пришлось жить после Гражданской войны, нарком научился разделять собственную натуру на непересекающиеся и почти не взаимодействующие составные части.
Причем кое-какая истина в этом была, иначе вторжение Шульгина не прошло бы столь безболезненно.
Прослужив советской власти и ВКП(б) почти двадцать лет на весьма высоких постах, Григорий Петрович чудесным образом ухитрился остаться в стороне от «зверств» режима. Он вообще сторонился всего, что прямо не входило в его должностные обязанности. Не участвовал ни в оппозициях, ни в борьбе с ними (за исключением обязательных дежурных фраз на партсобраниях и в докладах), не входил ни в какие «тройки», сколь мог (исключительно в интересах ДЕЛА) поддерживал и защищал «буржуазных спецов» и вообще сотрудников, по тем или иным причинам попадавших «под кампании» или в поле зрения «органов». Удавалось это не всегда, но в целом (по меркам тех времен) Шестаков оставался человеком порядочным и даже, если так можно выразиться применительно к наркому, члену ЦК и депутату, – аполитичным.
Причем следует отметить, что именно эти черты и защищали его до последнего времени от «Большого террора» и терроров предыдущих, поменьше. Позиция «делай свое дело и не высовывайся», в общем, встречала благосклонное отношение со стороны вождя. Кому-то же и работать надо, а к стенке поставить можно и других, погорластее да побездарнее.
Но теперь-то Григорий Петрович явно перешел в другую категорию. Заявил о себе, да как! Дело даже не в эпизоде с чекистами, их судьба не интересовала Сталина абсолютно, а вот то, что поблизости от него объявился человек, способный на подобное, – это совсем другое. Да мало того, Шестаков ввязался в государственную политику! И весьма решительно. Сыграл на повышение и пока в выигрыше. Вся беда в том, что именно пока.
Что ж, Лихареву этого достаточно. Даст бог, не меньше полугода продержится Шестаков на волне, а за это время много чего случиться может.
– А вот что вы насчет своего семейства думаете? – спросил Валентин после третьей или четвертой рюмки.
– А что тут особенно думать? Осмотрюсь немного, разберусь, в какую сторону для меня обстоятельства поворачиваются, да и привезу обратно. А пока пусть у Николая Александровича поживут, сейчас им бояться нечего, отдохнут на природе. Как-никак переживания Зое достались труднопереносимые, и в старую квартиру ей возвращаться вряд ли захочется.