Туман на родных берегах

Никита вздохнул, кивая.
Прав, прав проклятый лысый грузин.
Несмотря на все подколки в адрес Розенберга.
Как он сказал? «В одной лодке»?! Да не то слово!
В одной, можно сказать, субмарине…
…Глава страшного Четвертого управления, потомственный аристократ и холодный, умный жандарм Никита Владимирович Ворчаков решительно поднялся из удобного американского кресла.
Одернул китель.
Протянул руку невысокому, плотному грузину, прячущему рыбьи глаза за круглыми старомодными очками.
– Благодарю вас, Лаврентий Павлович. Принимается.
 
Глава 5
 
…До Кремля Ворчаков решил прогуляться пешком.
Лето в этом году и вправду выдалось необыкновенно жарким, но светлый форменный френч с лазоревыми петлицами госбезопасности почему-то вовсе не тяготил.
А легкие платья неспешно прогуливающихся москвичек с вошедшими не так давно в моду открытыми плечами, как у сарафанов, так радовали глаз, что он, взглянув на часы, решил не торопиться и не спеша перекурить на лавочке у Василия Блаженного.
Посидеть. Подумать. Осмотреться.
Посмотреть было на что, даже помимо голоногих и голоплечих барышень, к которым холостой красавец Ворчаков был, разумеется, неравнодушен.
Оттого так долго и не женился.
Не понимал, как можно променять такое прекрасное разнообразие на одну, пусть даже самую дорогую и обожаемую.
К тому же здравый смысл и наблюдательность профессионального юриста подсказывали, что любое нежное создание с течением времени рискует превратиться в совершеннейшую корову.
А разводов ни Церковь, ни – почему-то – Канцлер, не одобряли.
…А барышни между тем даже не смотрели сейчас в сторону молодого красавца-жандарма: в древнюю брусчатку Красной площади вбивал твердый шаг, репетирующий скорый парадный проход, Первый Гвардейский Ясский полк, «черномундирники», краса и гордость Русской Имперской армии, элита элит.
Ворчаков невольно поморщился.
Это – прошлое, напомнил он себе.
Прекрасное, благородное прошлое.
Прошлое, презирающее тех, кто кланялся пулям.
Прошлое, готовое скорее умереть, чем победить.
«Добровольчество – добрая воля к смерти».
В Новой России подобная прыщавая романтика должна быть безжалостно уничтожена. Новая Империя должна не красиво умирать, а побеждать, красиво умирают пусть другие.
Ее враги.
Генеральный директор Четвертого главного управления не любил ни декадентское мужество Гумилева, ни манерность бежавшей от него в Париж прежней супруги Горенко, ни тем более истеричность стремительно входящей в моду шизофренички Цветаевой.
«Белый стан – белый стон».
Или как там?
Тьфу…
…Хорошо еще, поют, сволочи, правильно. То, что нужно.
Из тайги, тайги дремучей
От Амура, от реки
Молчаливой грозной тучей
Шли на бой сибиряки.
Их сурово воспитала
Молчаливая тайга
Бури грозные Байкала
И сибирские снега…
Мда, так вот и проходит мирская слава…
Вовремя перебежавший под крыло Валентина Петровича генерал-майор Туркул сейчас командует в Туркестане.
И имеет вполне реальные виды на Генеральный штаб.
А сам Старик, настоящий герой тех страшных лет, стал безымянным Объектом № 4, точнее, Врагом Империи № 4.
Сразу после Троцкого, Ленина и Якова Блюмкина.
И содержится под негласным домашним арестом: без жены, без детей, в обществе трех подавших вместе с ним в отставку преданных офицеров, ну и многочисленных бериевских соглядатаев.
Что ж, такова жизнь.
Туркул тоже наверняка приедет на празднование Победы.
Будет забавно понаблюдать встречу старых боевых товарищей.
И усталости не зная,
Бьются ночь и бьются день,
Только серая папаха
Лихо сбита набекрень.
Ворчаков вздохнул, отщелкнул гильзу докуренной папиросы точно в стоящую неподалеку урну, одернул френч и решительным шагом направился к Боровицким воротам, где предъявил пропуск-вездеход с фотографической карточкой владельца и уверенно проследовал в Большой Кремлевский Дворец, на совещание.
А песня все звучала и звучала…
Знай, Сибирь, в лихие годы
В память славной старины
Честь великого народа
Отстоят твои сыны.
Русь свободная воскреснет,
Нашей верою горя.
И услышат эту песню
Стены древнего Кремля.
 
Глава 6
 
Больше всего инспектора поразило, что рутинное совещание по безопасности в дни празднования Победы в Гражданской войне посетил внезапно прибывший раньше срока в старую столицу Верховный.
Высокий, чуть грузноватый, обритый наголо, с тоненькой ниточкой заботливо выстриженных усов, в черном полувоенном френче с двумя георгиевскими крестами за Мировую войну и с крупными «волчьими» ушами, отделяющимися от породистого черепа, Валентин Петрович вошел в совещательную комнату своей резкой, быстрой походкой, чуть приволакивая искалеченную на той же войне ногу.
И уселся не во главе стола, где сверкал стеклышками своих очков Лаврентий, а с самого краю.
В опасной близости от самого Ворчакова.
Никита Вождя искренне любил и ценил, и если бы потребовалось, он без раздумий отдал бы за него свою бесценную молодую жизнь. Но за несколько лет совместной работы господин генеральный директор прекрасно научился различать даже самые малозаметные оттенки настроения канцлера, и потому сейчас он его, мягко говоря, – опасался.
Валентин Петрович тем временем продолжал мрачно разглядывать собравшихся своими огромными, чуть на выкате, внимательными южными глазами.
Потом неожиданно резко прищурился, еще немного помолчал, отчего воцарившаяся в совещательной комнате тишина стала совершенно оглушительной.
А потом коротко пробарабанил пальцами по столешнице ритмически сложную музыкальную фразу и резко, неприятно, коротко ухмыльнулся.
– Это американский негритянский спиричуэл, – проговорил, словно выплевывая слова, своей, уже знаменитой на весь европейский мир по радиовыступлениям, глуховатой, отрывистой речью с чуть заметным южным акцентом. – Якобы модифицированное священное песнопение. Или, как сейчас модно выражаться, джаз. Мерзкая музыка мерзких черных недочеловеков. Которую тем не менее мы обязаны знать и охранять, раз уж взяли на себя обязательства знать и охранять культуру. Да-с. Даже такую. Композиция «Туман на родных берегах». Ни автора, ни исполнительницу, признаться, не помню. Но не в этом дело. С этой вещицей связано нечто необычное и опасное для Империи. Ее название нам удалось перехватить сразу в нескольких шифровках, по радио и с курьерами. И есть подозрение, что одна из радиошифровок предназначалась Объекту номер четыре. Конечно, подозрение – еще не факт. Но тем не менее, тем не менее… Что сие значит, мне неведомо. А вот вы должны выяснить. И немедленно доложить. Честь имею.
И удалился, слегка приволакивая правую ногу, что, как было известно в высших партийных и государственных кругах новой Российской Империи, выдавало крайнюю степень волнения. В обычное время Вождь за своей походкой тщательно следил: раны почетны, но Вожди не имеют права на слабость.
Никита и Лаврентий переглянулись. У Катаева, помимо официальных, были какие-то свои, никому не известные источники информации.
В принципе, это нормально: управление, возглавляемое Ворчаковым, подчинялось непосредственно Вождю, ему же и адресовались основные доклады. Ну, а с какими из остальных служб делиться или не делиться принесенной ищейками полковника Ворчакова информацией, – решал сам Валентин Петрович и никто иной, даже из числа ближайших помощников и советников.