Сдвиг

Я присел, осторожно, стараясь не касаться голых костей, не прикрытых остатками платья, приподнял и сдвинул в сторону останки, сквозь которые давно проросла трава. Хотелось найти пули и убедиться, что воображение меня не подвело. И я их нашел. Чуть позже. Четыре пули знакомого калибра 7,62 мм.
Но сначала под женским скелетом наткнулся на второй – скелет ребенка. Судя по коротким штанишкам и рубашонке, мальчик. Года два, не больше.
Меня прошиб пот. Значит, она шла и держала ребенка на руках. Возможно, утомившись, он спал, положив голову ей на плечо, уверенный, как все дети, что на руках у мамы с ним ничего плохого случиться не может. Господи, это кем же нужно быть, чтобы открыть огонь? Какой приказ получить? Перед каким выбором оказаться? Ладно, спокойно, сейчас это не важно. А что важно?
Я поднял сумку, открыл. Под сменой детской одежды наткнулся на простенький кошелек из кожзаменителя. Почему-то не особо удивился, обнаружив там синюю бумажную пятерку, светло-коричневый рубль и мелочь старыми советскими деньгами. Узнал их. Пару лет назад в доме родителей взял с книжной полки «Иосиф и его братья» Томаса Манна, и оттуда выпала древняя заначка – четыре такие же пятерки и рубль. «Опа, – сказал папа. – Обед давно съели, а тут и ложка нашлась. Жаль, нельзя уже обменять, неплохие были деньги». Примечательно, что никто из родителей так и не признался, кто из них совершил этот долговременный вклад. Сослались на то, что память уже не та.
На этом процесс идентификации личности погибших закончился – ни паспорта, ни каких-либо других документов я не нашел. Бросил сумку, огляделся. Ничего не изменилось вокруг – тот же блокпост, заброшенное шоссе и город-призрак за ним. Ветерок и тишина.
Могилу я выкопал неглубокую – на два с половиной штыка. Земля была мягкой, податливой, но мне совершенно не хотелось долго возиться. Не говоря уже о том, что рытье могил – не то занятие, которое веселит мое сердце. Но и бросить эти останки валяться под открытым небом я не мог. Они и так пролежали здесь слишком долго. Заслужили покой.
«Ты всех, кто тебе попадется, собрался хоронить? – ехидно осведомился я сам у себя, пока ходил к машине за лопатой и рабочими перчатками. – Может быть, там, за шоссе, иссохшие трупы и скелеты в каждом доме?» И сам же себе ответил: «Нет, не всех. Но этих похоронить должен. Не знаю почему. Так надо».
Когда закончил, тучи окончательно разошлись и полуденное солнце красиво позолотило своими лучами связанный из двух палок, импровизированный крест.
– Господи, – сказал я, – помилуй души этой женщины и ее ребенка. Уверен, они ни в чем не виноваты перед Тобой.
Перекрестился, постоял над могилой, забросил лопату на плечо и пошел к машине. Хотелось есть.
У машины я помыл руки водой из десятилитровой канистры, которую всегда вожу с собой и стараюсь держать полной, потом сел за руль и съел три пирожка с мясом из шести, захваченных из кафе «У Армена». Запил той же водой и почувствовал себя если и не сытым, то вполне готовым к дальнейшим действиям. О том, что еды у меня почти нет, старался не думать. Смысл? Если человек сталкивается с тем, с чем уже столкнулся я, то откуда ему знать, что с ним может случиться через несколько часов? Дал Бог день, даст и пищу. О чем, кстати, неопровержимо свидетельствовали три оставшихся пирожка с мясом.
В помещении блокпоста, куда я на всякий случай спустился, вытащив пистолет из-за пояса (патрон в стволе, с предохранителя снят), оказалось пусто и, если не считать паутины по углам и мелкого мусора на бетонном полу, почти чисто. Сколоченный из досок стол, две табуретки, дощатые же двухэтажные нары для отдыха дежурной смены. Ни стреляных гильз, ни пустой и ржавой консервной банки, ни закаменевшего окурка, ни постера с полуобнаженной девкой или на крайний случай какого-нибудь агитплаката на стене. Значит, уходили организованно, все убрали за собой.
Все, значит, убрали, а убитых женщину с ребенком бросили на растерзание диким зверям и воронам… Воины. Защитнички Родины. «Не осуждай раньше времени, – сказал я себе. – Ты понятия не имеешь, что здесь произошло, кто и при каких обстоятельствах убил женщину с ребенком. Ты даже не знаешь на самом деле, где находишься».
С последним я определился, когда выехал сначала на пустое, сто лет не ремонтированное, все в трещинах и выбоинах шоссе, а потом, буквально через сто метров, свернул на такую же дорогу, ведущую в город. «Добро пожаловать в Эйнштейн, – гласила едва различимая надпись на торчащем справа одиноком скособоченном дорожном щите, который, как мне показалось, вряд ли переживет наступающую зиму, – образцовый город советских тружеников науки!» И стилизованное изображение атома, расположенное над текстом.
Город Эйнштейн? Никогда не слышал о наукограде с таким названием. Дубну знаю. Обнинск. Королев. Новосибирск в конце концов с его академгородком и научной славой. Да что там о наукограде! Почему-то мне кажется, что и обычного городка с таким названием в России нет и никогда не было. Как плохо, однако, без Интернета, никакой возможности проверить информацию. Только память. Вот память-то как раз и подсказывает, что такого города нет. Ага, память подсказывает одно, а глаза видят совсем другое. Чему верить?
Верить приходилось глазам. Но то, что я видел, пока никак не разъясняло ситуацию. И даже еще больше ее запутывало.
То, что город брошен, и брошен, судя по всему, давно, мне было ясно, когда я еще осматривал его в бинокль. Другое дело, что мне не хотелось в это верить. Очень не хотелось. Настолько, что я всячески гнал эту упрямо возвращающуюся мысль, уговаривая себя, что данных пока мало.
Брошен или… вымер. Кладбище, раскинувшееся далеко вправо и влево от дороги сразу за дорожным щитом с названием города, невольно подтолкнуло меня к этой мысли.
Поначалу я не понял, что это кладбище. Пустырь и пустырь. Холмики какие-то, бурьяном да лебедой поросшие. Деревья кое-где. Затем мой взгляд за что-то зацепился, и я увидел православный могильный крест. Потом второй, третий…
Остановил машину, вышел. Присмотрелся. Точно – кладбище. Необычайно большое, это да. Может быть, и город большой? Откуда взяться большому городу на севере Калужской области, где я сейчас нахожусь? Во всей области от силы миллион населения, может, чуть больше. В Калуге, думаю, около трехсот тысяч. Значит, в неведомом мне наукограде Эйнштейне могло проживать тысяч сто народу. Много – сто пятьдесят. А кладбище такое, будто здесь целый город похоронили до последнего человека…
Я похолодел.
Стоп. Что, если так и есть?
Еще раз внимательно осмотрел гигантский погост. Даже достал бинокль. И заметил, что разные части кладбища сильно отличаются одна от другой. Вон там, слева, в отдалении, ближе к шоссе – явно старая часть. Не слишком обширная, между прочим. Словно остров, занимающий примерно пятую-шестую части озера. Поросла мощными липами да кленами, оградки видны, памятники со звездами. Все по-советски. А вот вне «острова» картина другая. Памятники с оградками попадаются, но гораздо реже. Ближе к городской застройке и вовсе никаких оградок не видать – сплошные православные кресты. Многие уже сгнили и упали, но некоторые продолжают стоять. Просто кресты, воткнутые в едва заметные, оплывшие от времени и непогод могильные холмики. Некоторые с табличками, но надписи на них давно съела коррозия. Некоторые же и вовсе без табличек, совсем покосившиеся, грубо и наспех сколоченные из досок, изначально явно для этого не предназначенных. И деревьев здесь меньше. Те же, что есть, гораздо моложе своих собратьев в старой части – и ниже, и тоньше.
То есть что мы наблюдаем?
Сначала людей нормально хоронили на городском кладбище, ставили на могилы советские обелиски, обносили оградками. Потом, когда количество умерших резко возросло, про оградки и обелиски забыли и вернулись к православному кресту. Я, конечно, не большой знаток советских обычаев, но, по-моему, людей должно было круто прижать, чтобы они массово обратились к вере предков. Пожалуй, даже круче, чем в Великую Отечественную. Пойти, что ли, полазить между могилами, поискать даты смерти? Нет, ну его. Не хочу. Поищу другие источники информации.