Явление тайны

– Так куда? – спросила Труди. – Куда можно пойти в такую жару?
– Давайте просто погуляем, – предложила Джойс – Может, сходим в лес. Там должно быть попрохладнее.
Она взглянула на Арлин.
– Пойдешь?
Арлин выдержала десятисекундную паузу и наконец согласилась.
– Лучше не придумаешь, – сказала она.
Каждый городок, даже самый маленький, развивается по принципам большого города. И даже самые маленькие городки отличаются друг от друга так же, как и большие. Есть белые и черные, есть «голубые» и «нормальные», есть богатые и не очень, бедные и совсем нищие. Паломо-Гроув, население которого тогда, в тысяча девятьсот семьдесят первом, составляло не более тысячи двухсот человек, не был исключением. Раскинувшийся по склонам пологих холмов, и в плане он задумывался как воплощение демократических принципов: каждый житель имел одинаковый доступ к административному центру города – моллу, расположенному у подножия холма Санрайз, который обычно называли просто Холмом. Там обосновались четыре района: Стиллбрук, Дир-делл, Лорелтри и Уиндблаф. Их главные улицы расходились лучами в разные стороны, как роза ветров, в направлении четырех частей света. Однако замысел был воплощен плохо. Само расположение районов делало их неравными. Из Уинд-блафа, занимавшего юго-западный склон Холма, открывался самый красивый вид, и, соответственно, цены на недвижимость там были самые высокие. В верхней трети Холма стояло около полудюжины самых богатых особняков, чьи крыши едва виднелись в густой листве. Чуть ниже склоны его опоясывали «пять полумесяцев» – пять изогнутых улиц, что являлись следующим (если вы не могли позволить себе дом на вершине Холма) наиболее желанным местом обитания в этом городе.
Полной противоположностью был район Дирделл, стоявший в долине, запертой с двух сторон лесом. Эта часть города очень быстро превратилась в нижний сектор рынка недвижимости. Здесь возле домов не было бассейнов, а стены нуждались в покраске. Для некоторых этот район стал прибежищем отступления. Уже в семьдесят первом там поселились художники, и их сообщество неуклонно росло. Но если где в городе люди и опасались, что их машины разрисуют краской из баллончика, так именно в Дирделле.
Между этими двумя полюсами, географическими и социальными, лежали Стиллбрук и Лорелтри. Последний находился в верхней части маргинального сектора рынка, потому что некоторые его улицы поднимались на Холм. Чем выше они взбирались, тем выше поднимались и цены – цены, но не качество домов.
Никто из нашей четверки не жил в Дирделле. Арлин жила на Эмерсон – второй сверху из пяти «улиц-полумесяцев», Джойс и Кэролин – на Стипл-Чейз-драйв в Стиллбрук-ви-лидж, в квартале друг от друга, а Труди – в Лорелтри. Прогулка в восточную часть города, куда и родители-то их почти никогда не заглядывали (если вообще заглядывали), сама по себе была приключением. Но если их родители и спускались сюда они точно не бывали там, где сейчас оказались девочки, – в лесу.
– Здесь ничуть не прохладнее, – пожаловалась Арлин через несколько минут. – Даже еще жарче.
Она была права. Хотя листва и укрыла их от неумолимого солнечного ока, жар все равно прокладывал себе путь сквозь ветви и превращал влажный воздух почти в пар.
– Сто лет здесь не была, – сказала Труди, размахивая из стороны в сторону очищенным прутиком, чтоб разогнать облако мошек. – Я приходила сюда с братом.
– Как он? – спросила Джойс.
– По-прежнему в больнице. Он никогда оттуда не вернется. Все в семье это знают, но молчат. Меня тошнит от такого.
Сэма Катца призвали в армию и отправили во Вьетнам, признав годным к службе по всем параметрам. Через три месяца он напоролся на противопехотную мину во время патрулирования. Двое его товарищей погибли, а самого Сэма тяжело ранило. Возвращаться домой ему было стыдно и тяжело. Встречать искалеченного героя явился весь немногочисленный свет Гроува. Было много речей о самопожертвовании и патриотизме, много выпивки, кто-то пустил слезу. А Сэм сидел с каменным лицом, безучастный к общему празднеству, будто мысленно так остался там, где его молодость разлетелась на куски. Через несколько недель его отвезли обратно в больницу. Мать сказала любопытным, что Сэму будут делать операции на позвоночнике, но прошли месяцы, потом годы, а Сэм не возвращался. Об истинной причине догадывались, но никто не говорил вслух. Телесные раны Сэма давно зажили, но разум так и не восстановился. Смерть товарищей, собственные страдания, возвращение домой калекой вызвали ступор.
Все подруги Джойс знали Сэма, хотя разница в возрасте у брата и сестры была такая внушительная, что он считался существом чуть ли не другого биологического вида. Он был не просто мужчина, что само по себе достаточно странно, но еще и взрослый мужчина. Слишком взрослый. Когда они сами перешагнули порог детства и колесо жизни стало набирать обороты, девочки начали понемногу понимать, что такое двадцать пять лет. Пусть не совсем отчетливо, но все-таки начали понимать, что потерял Сэм. Прежде для них, одиннадцатилетних, это не имело смысла.
Они замолчали, погрузившись в печальные размышления о нем. Молча они шли по жаркому лесу, случайно касаясь друг друга плечом или рукой. Труди вспоминала, как в этих зарослях они с Сэмом играли в детские игры. Ей было семь или восемь лет, ему тринадцать, и он, как хороший старший брат, позволял ей таскаться за ним везде и всюду. Через год его кровь забурлила и подсказала ему, что сестры и девочки – совсем другие существа, и он перестал откликаться на ее предложения поиграть в войну. Тогда Труди очень тосковала по нему, но это была лишь репетиция той тоски, что ей предстояло пережить в будущем Сейчас она представила себе его мальчишеское лицо, а потом взрослое; она думала о его жизни, которая осталась в прошлом, и о смерти, которой он жил. Мысли причиняли ей боль.
Что до Кэролин, то в ее жизни – по крайней мере, сознательной – боли было мало. Вот и сегодня она жалела лишь о том, что не купила второе мороженое. Другое дело – по ночам. Ее мучили кошмары, ей снились землетрясения. В этих снах Паломо-Гроув складывался, словно шезлонг, и проваливался под землю. Отец ей сказал однажды, будто это плата за то, что она слишком много знает. Она унаследовала от отца жадное любопытство и пыталась его удовлетворить, читая обо всем на свете – от падения святого Андрея до описания почвы, по какой они сейчас шли. Прочность ее была обманчивой. Кэролин знала, что эта земля испещрена трещинами, готовыми в любой момент разверзнуться и поглотить все, что на ней находится. Впрочем, то же было и под Санта-Барбарой, и под Лос-Анджелесом, да и в любом месте западного побережья. Кэролин потакала своим слабостям именно из страха, что земля ее поглотит; это своего рода симпатическая магия. Кэролин была толстой, потому что земная кора слишком тонкая, – вот такое она нашла оправдание для своего обжорства.
Арлин искоса посмотрела на толстушку. Однажды мать сказала ей, что в компании людей менее привлекательных, чем ты, никогда не бывает больно. Хотя сама Кейт Фаррел, бывшая звезда, больше не появлялась на широкой публике, она по-прежнему окружала себя женщинами неказистыми, на чьем фоне выглядела неотразимой вдвойне. Но для Арлин это казалось слишком высокой платой, и особенно сегодня. Ее спутницы выгодно подчеркивали ее внешность, но она не очень-то их любила, хотя и считала ближайшими подругами. Сейчас они были лишним напоминанием о жизни, которую она пока не могла изменить. Но чем еще заполнить время в ожидании, что судьба изменится? Даже сидение перед зеркалом надоедает. Чем скорей я уеду отсюда, думала она, тем скорее стану счастливой.
Если бы Джойс могла прочесть эти мысли, то наверняка поддержала бы их. Но сейчас она думала об одном: как устроить случайную встречу с Рэнди. Если она начнет расспрашивать о его привычках, Арлин обо всем догадается, а она достаточно эгоистична, чтобы не оставить Джойс ни единого шанса. Она заберет его себе, хотя он ей не нужен. Джойс неплохо разбиралась в людях и знала, что Арлин на это способна. Но имеет ли право Джойс порицать ее за это? Она сама хотела заполучить парня, виденного всего три раза в жизни и оставшегося к ней совершенно безразличным. Почему бы ей просто не забыть о нем, чтобы не оказаться отвергнутой и не разбить себе сердце? Потому что любовь прекрасна, хотя и заставляет тебя лететь навстречу очевидному, каким бы оно ни было. Она громко вздохнула.