Глаза ее куклы
А спустя несколько секунд в личку пришло письмо: «Вот вам два экземпляра для затравки» – и ссылка.
Первой шла фотография очень редкой куклы с азиатскими чертами, темными волосами, собранными на затылке, одетой в расшитый костюм с двумя рядами круглых металлических пуговиц. В ушах у куклы посверкивали изумруды, оттеняющие зелень глаз. Наверняка драгоценные камни были настоящими.
На второй фотографии оказалась, напротив, типичная немецкая кукла начала двадцатого века – нордическая барышня с двумя косичками, ярко-алыми щеками, капризными губками. Наряд ее состоял из голубого шелкового платья, отделанного мехом, пелеринки и муфточки.
Ни одна не похожа на Гретхен. Зато, насколько я могла судить, обе являлись действительно ценными. А коллекция у этого Ника, вероятно, неплохая. К тому же неизвестно, что еще скрывается в ее недрах.
Вот тебе и тип с блестящей лысиной.
«А можно ли взглянуть на другие шедевры?» – спросила я небрежно и добавила ухмыляющийся смайлик – просто так, чтобы этот Ник не зазнавался.
Шли минуты, а он не отвечал. Черт, а ведь он ушел в офлайн.
Почему-то это меня огорчило. Выходит, он не заинтересован в общении? Или что-то его отвлекло? Но в этом случае мог бы хоть попрощаться. Конечно, «ВКонтакте» – это вам не светский салон девятнадцатого века, однако хотелось бы, чтобы соблюдались хоть какие нормы приличия.
Я с досадой захлопнула ноутбук. И вдруг подумала: а если это никакой не незнакомец по имени Ник, а одна из моих коллег-конкуренток решила меня провоцировать? Я сама не люблю конфликты, дележ пространства и прочих жизненных благ, мои куклы и без этого неплохо покупаются, однако в любом творческом деле без зависти не обойтись. Помню, сначала меня удивляли вдруг начавшие появляться негативные отзывы на мои работы, однако Галина, тоже мастер, с которой мы приятельствовали в сети, объяснила суть таких манипуляций. Думать, что кто-то из коллег-кукольников способен на подлость, мерзко, словно касаться рукой отвратительной желто-зеленой слизи. Казалось бы, творчество и зависть несовместимы, но, увы…
Так где же гарантия, что мне написал реальный человек? Чем дольше я думала об этом, тем больше находилось доказательств обратного. В кукольном сообществе знали мой интерес к куклам определенной эпохи. Это и послужило крючком, на который я с такой готовностью клюнула.
«Ну ничего, – подумала я, снова открыв ноут и разглядывая страницу этого самого подозрительного Ника. – Они неплохо подготовились. Надо сделать вид, будто повелась, а потом самой посмеяться над ними…»
Никакого блестящего хода пока что не придумывалось, однако спешить необязательно – оставим это на время, авось мои враги сами подскажут мне наилучший способ действий.
Эти мысли меня успокоили, и остаток дня я провела за незначительными хозяйственными делами, неизменно накапливающимися даже при идеальном ведении дома. А мой дом идеальной хозяйкой похвастаться не мог. Вечером я просмотрела сразу три фильма по Джейн Остин и легла спать уже в неплохом настроении.
Но едва закрыла глаза, как очутилась в комнате с уныло-желтыми обоями. Все предметы в ней были огромными или, вернее, выглядели такими, а я сама вдруг стала совсем маленькой.
В огромном кресле, напротив меня, сидела женщина. Ее лицо терялось где-то в вышине, видны были только серые тапки с круглыми меховыми помпонами и обтянутые фиолетовым фланелевым халатом колени. Тем не менее я отчего-то знала, что это прабабушка Ната, умершая еще до моего рождения.
Прабабушка наклонилась надо мной, и ее тень прихлопнула меня сверху, как прихлопывает муху сетчатая мухобойка.
– Ты обидела куклу! – произнесла прабабушка Ната. – Ты понимаешь, что ты сделала?!
Я понимала, а поэтому сжималась от ужаса, становясь еще меньше, уткнувшись носом в собственные коленки, неосознанно принимая позу зародыша, желая раствориться совсем, превратившись в крохотную одинокую клеточку, текущую в венах мироздания.
И тут давящая тень вдруг исчезла, а вместо этого меня повлекло куда-то с невероятной силой, словно затягивало пылесосом.
Я очутилась в небольшой, очень скудно обставленной комнате с тускло-зелеными обоями, кажется, предшественниками и фактически близнецами желтых. В глаза бросились большой лакированный стол с грубыми ножками, железная кровать с изогнутыми спинками в ногах и у изголовья, свисающий с потолка матерчатый оранжевый абажур люстры и огромный, на ножках, ящик, о котором я откуда-то знала, что это приемник. Над ним висел бумажный портрет кудрявого мужчины с пронзительным, чуть высокомерным взглядом – это был Александр Блок.
А еще в комнате находилась худощавая девушка, одетая в старомодное простенькое платьице, скорее напоминавшее ситцевый халатик. Я словно наблюдала за ней со стороны, невидимо паря в воздухе.
Девушка сидела за столом и нервно перебирала исписанные, все в странных сгибах листочки бумаги. Вдруг дверь (о, оказывается, в комнате была дверь!) открылась, в помещение ворвался порыв свежего ветра и… вошел молодой симпатичный мужчина.
Бумаги, словно птицы, слетели со стола, но, не найдя в себе сил на дальнее странствие, бессильно опустились на пол неподалеку.
Девушка медленно встала.
С минуту они просто стояли друг напротив друга.
А потом она, издав странный гортанный звук, бросилась гостю на шею. Ее руки, словно у слепой, непрестанно двигались – ощупывали его плечи, зарывались в волосы.
– Ты вернулся! Я знала! Я знала! – повторяла она, словно желая убедить кого-то. Возможно, саму себя?..
– Не плачь, да не плачь же, все хорошо, маленькая! – Он тоже обнимал ее, суматошно гладил, целовал в растрепавшиеся волосы…
А я заглянула в брошенный прямо на пол грязный армейский холщовый мешок и отпрянула, наткнувшись на взгляд ярко-сапфировых незамутненных глаз.
– Ты узнаешь меня? – спросила Гретхен, и я проснулась.
1945 год, июль
Коленька вернулся, и теперь их ждала настоящая счастливая жизнь. Наташа точно знала это, когда упаковывала в большую коробку всю уцелевшую переписку (часть писем с фронта пропала при переезде, и это было хуже, чем исчезновение маминой, еще весьма неплохой, каракулевой шубы). Наташа боялась за мужа все это время. Боялась и ждала, ведь поэт Симонов писал «Жди меня, и я вернусь». Когда в далеком и страшном сорок втором она прочитала эти строки в «Правде», они мгновенно, словно раскаленным клеймом, легли на сердце. «Нужно ждать. Коленька обязательно вернется», – повторяла она.
Если бы можно было поехать и быть рядом с ним… Но нельзя – болела мама, да и Коленька, уходя, заставил ее поклясться, что она позаботится о себе и не наделает глупостей. Наделать глупостей Наташа умела, недаром и мама постоянно заглядывала ей в глаза, тревожно расспрашивала, но Наташа держалась.
«Береги себя, моя маленькая. Пока я знаю, что с тобой все хорошо, ты жива и здорова, на сердце у меня спокойно. Буду бить проклятых фашистов за тебя и за всех наших любимых, моя родная», – писал с фронта Коля. Он часто называл жену «маленькой» – и из-за роста, и из-за того, что она была на целых восемь лет младше его.
– Посмотри, за нами опять увязались эти малявки, – говорил когда-то Коля приятелю, оглядываясь на хихикающих девчонок.
Наташа с детства дружила с его сестрой Олей – крепкой, озорной девчонкой с удивительно густой шевелюрой. Часто бегала к ней в гости. Подружки были не разлей вода, а мама Коли и Оли, уже не делая между дочками разницы, кормила обеих вкусным супом и заплетала бантики.
– Пойдем подглядывать за Колькой. Они опять курить тайком пошли, – шептала на ухо подруге Оля. – Давай распотрошим его папиросы, я знаю, где он их прячет. А внутрь сена набьем! Вот будет здорово!
– Вот бы достать что-то такое… чтобы Колька прикурил, а оно как бабахнет!.. Мигом отучился бы! – принималась фантазировать Наташа.
Все детство, сколько она себя помнила, Колька сердился на них, а порой даже отвешивал обеим звонкие затрещины… Так было до одного дня на речке, когда все вдруг изменилось, а Наташка поняла, что внезапно выросла. Но даже после этого Коля все равно звал ее маленькой. И вот теперь привез ей с фронта в подарок трофейную куклу.