Я подарю тебе солнце
А если бы мама пошла гулять и увидела ее?
А если настоящий талант у Джуд? Разве это исключено? Она может оседлать волну высотой с дом, спрыгнуть откуда хочешь. Ей кожа впору, и у нее есть друзья, папа, дар Свитвайнов, а помимо ног и легких – плавники и жабры.
Она излучает свет. А я – тьму.
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Близнецы: Луч света и луч тьмы.)
От таких мыслей у меня скручивает все тело, как полотенце, когда его выжимают.
И со всего спиралью сходит свет.
Я перевожу бинокль обратно по обесцвеченной горе к обесцвеченному фургону для переездов, который припаркован у обесцвеченной двери в двух домах от нас…
– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф? – кричит соседский попугай-Провидец.
– Не знаю, дружище. И никто, похоже, не в курсе, – тихонько говорю я, разглядывая грузчиков, их двое, те же, что и вчера – они не обесцветились, о бог мой, совсем не обесцветились – они просто жеребцы, оба, я уже определил, что один гнедой, а второй пегий. Они затаскивают в дом черное пианино. Я приближаю настолько, что становится видна каждая капля пота на их раскрасневшихся лбах, он стекает вниз, по шее, оставляя белые прозрачные пятна на белых футболках, и они липнут к телу, словно кожа… Какой крутой бинокль! Каждый раз, когда гнедой поднимает руки, показывается загорелая полоска его лоснящегося живота. Он даже более мускулистый, чем Давид. Я сажусь, кладу локти на колени, смотрю и смотрю, и меня охватывает головокружение и жажда. Вот они понесли по лестнице диван…
А потом я роняю бинокль, потому что на крыше того дома, за которым я наблюдаю, сидит пацан с телескопом и смотрит прямо на меня. И давно он там? Я изучаю его тайком, прикрывшись волосами. На нем какая-то странная шляпа, как в старых фильмах про гангстеров, а из-под нее во все стороны торчат светлые волосы, выгоревшие и спутавшиеся, как у серфингистов. Отлично, еще один дебил из этих. Я даже без бинокля вижу его ухмылку. Он что, смеется надо мной? Уже? Он что, думает, что?.. Наверняка, наверняка. Я весь напрягаюсь, ужас сдавливает глотку. Но, может, и нет. Может, его улыбка означает что-то вроде «привет, я тут новенький»? Может, он подумал, что я пианино заинтересовался? К тому же у дебилов обычно не бывает телескопов, да? А эта шляпа?
Я встаю, а он вынимает что-то из кармана, замахивается и швыряет что там у него было. Ого. Я вытягиваю руку, раскрыв ладонь, и что-то с силой ударяет прямо в центр. Мне кажется, эта штука прожгла мне в руке дыру и сломала запястье, но я не морщусь.
– Ловко поймал! – орет он.
Ха! Мне такое впервые в жизни говорят. Жалко, папа не слышал. Жалко, не слышал репортер из местной газеты. Вообще у меня аллергия на всякие игры, где надо бросать, ловить, бить ногами и вообще хоть что-то делать с мячом. Ноа у нас не командный игрок. Ну, блин. Да, революционеры не командные игроки.
Я осматриваю оказавшийся в моей руке плоский черный камушек. Размером примерно с четвертак, весь в трещинах. И что мне с этим делать? Я снова смотрю на того пацана. Он крутит телескоп, направляя его вверх. Не могу понять, что он за животное. С такими волосами, может, белый бенгальский тигр? А на что он смотрит? Я вообще никогда не задумывался о том, что звезды-то остаются на своем месте даже днем, когда мы их не видим. Он ко мне больше не поворачивается. Я кладу камушек в карман.
– Черт, где Ральф? – снова слышу я, поспешно спускаясь по лестнице с крыши. Может, он и есть Ральф. Наконец-то. Вот было бы в тему.
Я в итоге все же бросаюсь через дорогу, решив бежать в ШИК через лес, очень застеснявшись нового соседа. К тому же цвет везде уже вернулся на места, так что среди деревьев просто нереально круто.
Люди думают, что люди главное, но на самом деле нет; это деревья.
Я начинаю бежать, превращаться в воздух и синий уклон неба, оно кренится в мою сторону, а я погружаюсь в зеленый, в его разные-преразные оттенки, они смешиваются и переходят в желтый, офигенно желтый, а затем лобовое столкновение с фиолетовым, как ирокез, люпинов: они всюду. И я всасываю это все, все в себя, вовнутрь …(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик взрывает гранату крутоты.), и я теперь стал счастлив, я задыхаюсь, хватаю ртом воздух, отчего кажется, что в твою никчемную жизнь втиснута тысяча жизней, и, даже не заметив как, я оказываюсь в ШИКе.
Две недели назад у нас кончились уроки, и я начал бегать на разведку сюда и подглядывать в окна студий, когда никого нет. Я хотел посмотреть на работы учеников, выяснить, лучше ли они, чем мои, мне надо было понять, реально ли у меня есть шанс. Последние полгода я почти ежедневно после школы рисовал маслом с мистером Грейди. По-моему, он хочет, чтобы я попал в ШИК не меньше нас с мамой.
Но работы, наверное, хранятся в каких-то специальных местах, потому что, сколько я ни шпионю, ни одной картины еще не увидел. Правда, случайно стал свидетелем того, как проводится занятие по рисованию с натуры в одном из корпусов, которые находятся в стороне от основного кампуса – одним боком он стоит среди старых-престарых деревьев. Убийственное чудо. Разве что-то может помешать мне посещать эти занятия? Тайно, ясное дело, устроившись возле открытого окна.
Так что вот я тут. До сих пор на обоих уроках на подиуме сидела настоящая живая голая девчонка с сиськами-бомбами. Мы делаем наброски на скорость, по три минуты на каждый. Это совершенно обалденно, даже с учетом того, что мне приходится вставать на цыпочки, чтобы посмотреть, а потом пригибаться и рисовать. Ну и что? Самое главное, что я слышу учителя и уже обучился новому способу держать уголь, и получается, как будто я рисую с двигателем.
Сегодня я прихожу раньше всех и жду начала урока, прижавшись спиной к теплой стене, солнце душит меня через просвет в деревьях. Я достаю из кармана черный камень. Почему тот пацан с крыши кинул мне его? И почему он мне так улыбался? Злости я в этом не увидел, правда, показалось скорее… тут в мои мысли врывается звук, точно издаваемый человеком: хрустят ветки, кто-то идет.
Я уже был готов рвануть обратно в лес, но тут краем глаза заметил какое-то движение с другой стороны здания, а потом снова услышал хруст – шаги удалились. И там, где до этого ничего не было, теперь на земле лежит коричневая сумка. Странно. Я немного жду, потом крадусь на ту сторону, выглядываю из-за угла: никого. Я возвращаюсь к сумке, мечтая о рентгеновском зрении, затем сажусь и встряхиваю ее одной рукой. Там оказывается бутылка. Я достаю ее: в ней джин «Сапфир», бутылка наполовину полная. Чья-то заначка. Я быстренько засовываю бутылку обратно в сумку, ставлю ее на землю и возвращаюсь на свою сторону. Да вы что? Я не хочу, чтобы меня с этим поймали и занесли в список тех, кто никогда не попадет в ШИК.
Я заглядываю в окно и вижу, что все уже собрались. Учитель с белой бородой и надутым, как воздушный шар, животом, который ему приходится придерживать руками, стоит возле двери с кем-то из учеников. А остальные устанавливают альбомы на мольберты. И я снова оказался прав. В школе даже не приходится включать верхний свет. У всех учеников светящаяся кровь. Все они революционеры. Полный класс Пузырей. Тут ни одного гаденыша, ни одного говносерфингиста, ни одной осы.
Открывается занавеска, и из раздевалки выходит модель, высокий парень в голубом халате. Парень. Он снимает халат, вешает его на крючок и голый идет на подиум, вспрыгивает на ступеньку, едва не упав, как-то шутит, что все смеются. Но я его не слышу, настолько громко колотится в моей груди сердце. Он совершенно голый, девчонки настолько не раздевались. И в отличие от девчонок, которые сидели, прикрываясь ладошками, этот парень встает на платформе и кладет руки на бедра в вызывающей позе. Боже. У меня дыхание остановилось. Тут кто-то что-то говорит, я снова не слышу, но модель улыбается, и при этом все черты его лица хаотично смещаются, и оно приходит в такой беспорядок, равного которому я ни разу не видел. Оно словно отражается в разбитом зеркале. Ух ты.