Свиданье с Богом у огня. Разговоры о жизни, любви и самом важном

Официанты убирали пластмассовые стулья, сворачивали шатры, гремели какой-то посудой, таскали мешки в маленькие запыленные грузовички с откинутыми бортами, торопились, всем хотелось домой.
Сторож тоже не пришел в особенный восторг, обнаружив меня на вверенной ему территории. Он только собрался всех выпроводить, выпустить собак, хорошенько поужинать и завалиться спать, а тут я!..
В общем, не придумав ничего лучшего, я позвонила Женьке и сказала: спасай.
«Ну, конечно, – ответил он. – Выезжаю. Ты там как-нибудь потерпи, пересиди где-нибудь. Я скоро буду. Часа через два…»
Все же «загородный клуб», где я жила красивой жизнью, от нас совсем неблизко.
Я пристроилась на каких-то досках, сложенных возле лодочного сарая, и стала смотреть на воду. Вскоре официанты со своим хозяйством убрались с территории, и сторож выпустил большую лохматую собаку, издалека крикнув: «Она смирная!» Собака подбежала, понюхала мои кроссовки, попила из реки, потом несколько раз для порядка брехнула на буксир, тянувший по стремнине баржу, и унеслась по своим делам.
А я все сидела и начала подмерзать, и есть мне очень хотелось.
Потом пришел сторож, уселся рядом со мной и спросил, чего это я вместе со всеми не уехала. Я что-то ему соврала, не признаваться же, что меня забыли, но, по-моему, он догадался.
Некоторое время мы просто сидели, я косилась на него, потому что побаивалась, мало ли что! И все придвигала к себе рюкзачок и ощупывала, все ли там, в рюкзачке, в порядке! А потом сторож включил приемничек, который принес с собой.
Из приемничка негромко запел Максим Леонидов, и я как-то сразу приободрилась.
Песни Максима Леонидова – это что-то очень близкое, почти родное, сразу объединившее нас со сторожем. Ну не может быть совсем пропащим, или никчемным, или опасным человек, который любит слушать Леонидова!..
«Ему говорят, что окончен бой, – пел нам со сторожем приемник, и мы слушали, и река слушала, и лохматая собака прибежала, улеглась и тоже стала слушать, – и пора вести учет несбывшимся снам. Ему говорят, что пора домой, дома, по слухам, уже весна!»
Так мы сидели и слушали, и песен было много, нам хватило до самого приезда Женьки, который прибыл и стал колотить в ворота!
– Хотите? – спросил сторож, когда я полезла в нашу «Ниву» и, щелкнув крышкой, вынул кассету из приемничка. – Я себе еще запишу!..
Она до сих пор с нами, эта кассета, только уже теперь, конечно, не кассета, а диск. Мы давно перегнали все песни на диск и дописали новые, а некоторые, особенно любимые песни, записали еще и в телефоны – вот как технологии продвинулись!
С тех пор прошло не так чтоб уж очень много времени – лет восемь, наверное.
Все изменилось, жизнь изменилась, но одно из моих самых лучших воспоминаний, как я сидела на досках возле лодочного сарая, ждала Женьку, который должен был меня спасти, и слушала Максима Леонидова.
 
Без них обоих – нет, нет, без них троих! – Максима, Женьки и безымянного сторожа, я бы тогда совсем пропала.
И тут не так давно у Леонидова случился день рождения. Вообще говоря, день рождения у всех людей на свете случается каждый год, но есть особенные, именуемые юбилеями, хотя я не знаю ни одного человека, который любил бы свои юбилеи. Тем не менее их почему-то принято отмечать широко и с размахом.
Накануне юбилея я ему позвонила, Леонидову. Жизнь изменилась так, что я теперь могу взять и позвонить ему.
– Макс, – завопила я в телефон. – Как я счастлива, что ты родился! Я учу речь, чтоб как следует тебя поздравить!
– Устинова, – сказал он устало. – Знаю я твои поздравления. Тебя ведь не остановить, если ты речи начнешь произносить. Ты лучше просто приходи на концерт! Слушай и получай удовольствие, поняла?! И шут с ними, с проникновенными речами, особенно с твоими!
На тот концерт я не попала. Папа заболел, я металась, и никак мне было не вырваться, и я не слышала его, и речей никаких не произносила.
…Талант – такая редкая штука. Редкая и удивительная. И необъяснимая.
Талантливые мальчики, которых хочется слушать, открыв рот, если они поют, читать запоем, если они пишут, кланяться им в ноги, если они делают сложные хирургические операции, – это подарок судьбы.
Это и есть «мое свиданье с Богом у огня», как придумал тот же Макс Леонидов.
Честно, я не знаю, что имел в виду Достоевский, который утверждал почему-то, что «красота спасет мир». Не понимаю. Мне кажется, что мир спасет талант. И гармония, которую он вносит в окружающий мир, делая его чуть лучше, спокойней и понятней.
Ничего плохого не может случиться, покуда есть река, а над рекой туман, теплые доски возле лодочного сарая, большая кудлатая собака, торчком поставившая ухо, и диск с песнями Максима Леонидова!
Я знаю, он не любит речей, а над моими вообще всегда потешается, но тем не менее скажу такую речь: Макс, я люблю тебя.
Ну, просто, чтоб ты знал.
 
Поезд дальше не идет…
 
Мишка и Димон явились на днях из института и были непривычно задумчивы. Мишка – мой сын, а Димон его друг. Когда они являются домой, всегда случается небольшой переполох, мистерия-буфф. Все мечутся и орут. Кругом валяются куртки и башмаки сорок седьмого размера, как будто в дом явились не два парня, а рота солдат в химзащите. Собака начинает брехать от счастья и прыгать так, что стены сотрясаются от ужаса. У нас такая… не маленькая собака, а даже довольно большая. Парни начинают орать, что борщ они ни за что не будут, зато сейчас закажут две пиццы размера «макс». Домоправительница Ритуся очень громко и очень настойчиво говорит, что пиццы никакой не будет, а будет как раз борщ.
В общем, всегда все хорошо.
А в этот раз было не очень хорошо. Даже куртки и ботинки как-то уменьшились в размерах и почему-то не занимали полквартиры. И про пиццу речь не шла.
На лекции в институте моих мальчишек познакомили с исследованием американского демографа Николаса Эберштадта. Тридцать пять лет он пытается найти ответ на вопрос: «почему умирают русские». Тридцать пять лет работы, килотонны проштудированных статистических данных, семнадцать написанных книг – и полное недоумение. Вроде бы рождаемость в норме, и медицина вроде бы на уровне Восточной Европы, но…
Мальчишки думали целый день, даже на лекции по теории вероятности, и поняли то, чего никак не мог взять в толк демограф Николас Эберштадт.
Русские умирают от апокалипсического вида за окном и телесериалов. За окном – закрытые за нерентабельностью и полностью вымершие оборонные заводы, похожие на зону отчуждения взорвавшейся АЭС, облупившиеся стены одинаковых многоэтажек с одинаковыми подъездами, в которых выломаны рельсы для колясок и кнопки вызова лифта. Там воняет кошками, мусоропроводом и перегаром. Дома, в маленькой «двушке», сорок семь квадратных метров, – безусловно, жилье люкс, – вонь из подъезда смешивается с ароматом «альпийского луга» дешевого освежителя воздуха и запахом сырости от наружных стен. В телевизоре сериал. В компьютере «одноклассники» (одногруппники, сокамерники). На кухне табуретки из IKEA, сковорода с готовыми котлетами по четным и пельменями по нечетным дням и салатик из заветренных овощей, вывалянных в обезжиренном майонезе. К телевизору и сковороде прилагается жена, в бигуди и тренировочных штанах, помешанная на восточных танцах и диетах из журнала, и дочь, ждущая свидания с одноклассником (одногруппником, сокамерником). Машина, разумеется, купленная в кредит, и работа, разумеется, скучная до умопомрачения. По выходным посещение шопинг-центра, футбол, визит к теще и «накатить по маленькой» с братом супруги.
Неделю назад стукнуло сорок лет, и все дела уже давно поделаны! Никаких других не будет, а те, что были задуманы в двадцать, поделать не удастся уже никогда.
Ну, собственно, вот и все. Поезд дальше не идет. Станция Березай, хошь не хошь, вылезай.
Все это они мне изложили и уставились на меня встревоженными детскими глазами – я должна была немедленно их утешить. Сказать, что в их-то жизни все точно будет по-другому. Что у них получится. Что все не так плохо.