Деточка. Потерянный рай
Чем хорошо в привокзальных башнях – собрались бы в лес – споро бы управились с электричкой под боком, съездили бы. Теперь не поедем: не хочу, не буду, нет настроения – впереди чемпионат, серьезный, ответственный!
Не помню, как впервые услышала о новой квартире – где-то на другом конце города, в спальном микрорайоне. Так и вышло – в заснеженном, сонном, проколотом недостроенными коробками и торчащими из земли жилами-проводами. Из продрогшего тумана выплыл, растворился – мельком взглянула в окно автобуса, пока случайно проезжали, боялась проворонить чехол. Гладит кожу атлас – идеально ровный, загадочно сиреневый, броский: завистливо оборачиваются серые шапки. Он сохранит секрет платья – долгожданного, небывалого, нежно-розового, отточенного серебристой паутинкой импортного кружева. Еще надо заслужить, раз ушла инженерская зарплата. Под потрескавшимся рисунком пакета, в уютном гнездышке ‒ сшитой из подушечного плюша сумке ‒ лежат ‒ о Боже, чудесные, новенькие, ласково-персиковые туфли. Замучилась ждать, пока соберут все заказы и привезут в необъятной клетчатой громадине! Служить так служить: тяну носки сильнее, до судорог: в пируэтной свежести окна, в взмывающих батманах калечей, в дворовых овациях нецелеустремленных детей, даже в школьной зевоте.
Суетиться папина комната, теперь бывшая, ведь он не уедет, ‒ заставляется коробками повыше соседских: выгнутые ножки стульев для кухни – нашей, не общей, игрушечные ванные полочки – пластмассовые, на первое время, витиеватая рама для зеркала – подарок отдела на новоселье. Пусть сами решают, кого в гости не примут, не пустят в дефицитной дороговизне, ‒ стучит стремительными каблуками мама в папину комнату и обратно. Я не навязываюсь, не надоедаю, молча разминаю хруст, раз ноги недостаточно гнутся, – в сотый раз, как плешь проевшую пластинку: неужели не понимают, как это серьезно, важно, ответственно?..
Неуютно в вылизанном зале: принимают новые заказы танцевальные челноки, отпихивают прозрачными, по новой моде, ногтями большие девочки, проплыл рассеянный тренер. По-прежнему ‒ только кучкуется растрепанная мелюзга: неказистые, коренастые, но компанейские, шустрые: я называю их «международными знатоками дружбы». Вовремя запустить огненные язычки невиданного музыкального центра, поднести изящную бутылочку воды, подтянуть шлейку модного топика – «лапочка», «милашка» обеспечено. Шушукаются перед стертыми о паркет туфлями, стоптанными, небережеными, ‒ новые лишь таинственно промелькнули на генеральной пробежке, горделиво дожидаются в гнездышке. Хихикают на взгляд исподлобья, какой-то не мой – тоненькой скуластой девочки, аккуратно зализанной, отстраненной, точно замкнутой в углу зеркала. И возмужавший, с надтреснутым голосом, бывший чертенок хихикает…
Как в тумане – грозовые раскаты чемпионата: прошибли голову волнением, сковали ноги шаркостью. Не спала всю ночь, ворочалась на скрипучих ребрах, неблагодарно терзала и сестру, и маму. Под утро привиделось: коряжистым рывком уронила нить музыки, не услышала такт. Не могла собраться, прийти в себя, растрясти косточки на разминке. Ледяной глыбой нескончаемый паркет – на таком не проскочишь, грохнешься. Разноцветной рябью флаги разных стран – таких не запомнишь в учебнике. Иностранная скороговорка расслабленных судей – им не поклониться, боязно подмигивать. А вокруг – водоворот взвихренных воланов, набриолиненных шпилей, абрикосовых автозагаров, инкрустированных каблуков – мало ли чего еще!.. Тускнеет, теряется нежно-розовое – таких много, сползает, тухнет улыбка ‒ безукоризненно гибкие, технически подкованные, бойкие ‒ беззастенчиво подмигивают…
‒ Включи мозги, командирша, из-за тебя запорем! ‒ забыл безобидные шутки чертенок. ‒ Очнись, ну пожалуйста! ‒ непривычно робко, беспомощно стиснул руку, умоляюще заглядывает в глаза, никогда не думала, что он умеет плакать.
И никогда больше не увижу: после не оправданного доверия принято обоснованное решение – разбить пару. Заслуженно увели чертенка, отдали мускулистой шее. Грустно извинялась его мама, почему-то вспомнились сочные яблочные пирожки и теплые гетры в подарок. Не препятствовал и тренер, занято унесся, упорхнув бабочкой.
‒ Нечего было ворон ловить! ‒ буравят неумолимые искорки. Теперь я тефтеля, не имеет смысла продолжать танцы, тратить нервы и деньги, на носу долгожданный переезд.
Совсем не запомнился, остался в тумане… Лишь восторженные россказни сестры о детской – всамделишной, нашей, кухне – без тараканов и соседей, ванной – отдельной, о туалете… Стоп. Представляю, как она резвым козленком бегает по огромному коридору, умиляет натруженные руки родителей: костьми легли – забыли о коммунальном бедламе, лед тронулся, времена другие. Мне же впервые за очень долгое время нечего делать возле подслеповатого окна. Как-то протяжно нудятся трамваи, машут длинными усиками на прощанье. Наблюдать за ними часами забавней, чем собираться в дурацкий лагерь.
Пыльные лысые дорожки, противно болотный забор, заперли в детский отряд с младшей сестрой – мог бы совсем выскользнуть из памяти, если бы не конкурс песни.
‒ Теперь наша ‒ самая клëвая! Так ты поэт? Скорей вырастай, приходи в пед, к нам. Может, останешься? Мы тебя здесь будем тренировать! ‒ не мог не отпечататься в памяти черноглазый вожатый: аккорды непонятной рок музыки, споры с теткой в столовой из-за обидного черствого батона и такой особенный, странный взгляд – внимательное недоверие. Я постарше других детей, неприкаянно слоняюсь с книжками – одной, второй, третьей, но всегда отдельно. Вот и подумал, наверное: деточка еле-еле слова песни осилит – а она сценку выдумала, как потом сплела сценарии для других конкурсов ‒ неровным, вниз убегающим почерком, рукой с обкусанными ногтями.
Вообще-то читать интереснее – переливается через край пурпурная чаша заката, лоснятся мустанги, как облака над лагерем, бронзовеют прерии – это же прямо из окна отрядного домика видно! Но и сочинять слова песни тоже развлечение, почему-то знакомо, даже забавно… Но… Пусть деловито подбирается к косметике сестра – смотреть на конкурсы не хожу, и близко не подойду: что такое лагерь после моих чемпионатов? Стоп.
Какие-то помолодевшие, приезжают родители: теперь всегда вместе, с кульками малоинтересных сладостей, даже не помню, каких, и кое-чем поинтереснее: появится личная машина. Не когда-нибудь, а скоро: в будущем году, к новому году, а, может быть, и совсем – после этого лета… Недоумеваю, как пропустила, когда успели… Одно только очень хорошо усвоила ‒ тренировать меня больше не нужно, я же тефтеля. Сжальтесь над бывшей лапочкой: мне здесь так грустно, невыносимо, болит горло, душа, температура, нет настроения, а еще – вкусной еды, горячей воды, душа! Дайте насладиться после детской ванночки – заберите!
Когда они вообще умели устоять – забрали! Сестра – до конца счастливой смены в лагере, друзей нет – новый район и одиночество лета, танцев нет… Стоп. И вот вместо строк, струящихся в моей голове странно знакомым тактом, вместо закатной зелени дискотек, вместо ласкового угольного сияния, слагающего на мои стихи песню, безвылазно залегаю на дно детской ‒ играть в куклы. Так я очутилась в стране Baby Doll.
Если детскую комнату разделить на две части, то получится два автономных пространства. Одно ‒ вещам сестры: пусть наслаждается лагерным неведеньем. Другое ‒ мне и моему новому увлечению: из первой командировки в Москву отец привез кукол Барби, необычайно тоненьких, изящных, безумно дорогих!
Если переполовинить пару полок новенького шкафа в поисках сырья, можно обставить несколько комнат в Baby Doll. Вот здесь, на границе моих владений, ‒ просторная прихожая. Никаких засаленных пыльных полов, никаких удушающих коробок, скочевряженных ящиков! Дальше ‒ уютная шероховатость диванов из собраний сочинений Пушкина, обложенных крошечными подушечками: микроскопическое кружево оборок, пушок ваты. Ласкают израненные иглами пальцы с изгрызанными ногтями. Уже до крови…
Если привлечь цветной картон, выйдет платяной шкаф с калейдоскопом нарядов: пляжные облегающие сарафанчики, игриво-вызывающие лосины, заманчивые топики, приоткрывающие плоский кукольный живот, бальные платья, декорированные трофейными перышками и блестками – из той, танцевальной, жизни… Теперь уже не важно… Запекаются крапинки игольных укусов, путаются нитки, застаивается воздух в добровольно запертой комнате. Теперь к нему примешивается душок от потеющих в долгом сидении коленных сгибов.