Бес. Книга вторая

С последним содроганием оторвать её от своего паха, отталкивая к стене, чтобы целое мгновение смотреть на задыхающееся лицо, зарёванное и грязное, на горящие презрением и ненавистью глаза.
– Ты плохо старалась, девочка. Может, в следующий раз.
И выйти из чёртовой клетки, заправляя рубашку в штаны и не оглядываясь.
***
Очередная заметка об обдолбавшемся ублюдке, сбившем насмерть молодую мать с коляской. На заднем фото – врезавшаяся в фонарный столб отцовская иномарка носатого сопляка в новомодных шмотках и с расфокусированным взглядом, а рядом – кадр счастливой улыбающейся семьи во время выписки из роддома. Ублюдок ещё даже не понимает, в какую задницу он попал…впрочем, он вообще сейчас ничего не понимает и ещё долго не будет в силу своего состояния. Не понравилась мне его ухмылка, хамская, искривлённая выпестованной добреньким папочкой уверенностью, что любимый отпрыск останется безнаказанной. А зря. Как любил частенько поговаривать Кощей, против лома нет приёма…а после он всегда добавлял с мерзкой улыбкой: окромя другого лома. Пришла пора предоставить обнаглевшему сыночку депутата самое лучшее лечение от любой зависимости. Смерть. Последний взгляд на фото: ни хрена профилактические беседы таким не помогут. Не осознает. Да и я предпочитал всегда применять лишь стопроцентно действенные методы. Позвонить своим ребяткам и попросить мальчонку-то на кусочки мелкие разрезать и родителю заботливому отправлять. По куску в коробке в день. Пусть пазл соберёт. Мелкую моторику в его возрасте полезно развивать, может, мозги на место встанут, и перестанет воспринимать свою корку как официальное разрешение на убийство.
Бросил газету на стол, думая о том, что она тоже ещё не понимает. Моя девочка. Моя Ассоль была точно такой же наркоманкой ещё совсем недавно…единственное отличие её от этого придурка состояло в том, что она прекрасно осознавала, что убивает. Как осознавала и то, кого убивает. Выбрав для этого действа самый изощрённый, самый жестокий способ, моя маленькая девочка из сказки Грина с самыми зелёными на свете глазами и самым красивым именем прикончила меня с таким хладнокровием, которому мог бы позавидовать любой серийный убийца. Моя девочка, которая не искала каждый раз новые никчёмные жертвы, предпочитая максимально долго измываться над одной– единственной, держать в постоянной агонии её и только её. Меня. Ведь это гораздо вкуснее и сложнее – искать каждый раз всё более замысловатые и сложные способы там, где другие предпочитают использовать проверенные методы. И я не знаю, когда перестану ненавидеть её за это. Не за предательство, мать её, не за обман, не за то, что едва не убила на пару с монстром, а за то, что у меня были они. Эти грёбаные годы сказки. За то, что мне есть с чем сравнить, и теперь, лишившись её…лишившись той иллюзии счастья, что когда-то у меня была, жизнь стала бесконечной дорогой в Ад. Всё же лучше не знать некоторых вещей, чтобы потом, потеряв их, не подыхать от чувства пустоты, возникшего с их исчезновением. Когда-нибудь я покажу ей, каково быть абсолютно пустым внутри. Совсем скоро. Совсем скоро я сам вычищу в неё место для всех своих демонов и буду смотреть, как эти твари, алчно роняя слюни вгрызаются в остатки её души, чтобы начать своё чудовищное пиршество.
Чем больше воспоминаний, тем страшнее ненависть. Тем она непримиримей и беспощадней. Ненасытной тварью, готовой выжрать все внутренности, вонзается ядовитыми клыками в самое сердце, требуя возмездия. Желая смотреть, как она будет извиваться от моей боли. От той самой, которой заразят её мои демоны. Да, девочка. Твоя отрава должна вернуться к тебе, иначе все эти годы были напрасной тратой моего времени. Времени, вырванного с мясом у твоей психованной матери.
А ведь она всё ещё сопротивляется…и я готов убить её прямо сейчас за эту непокорность…и за то, что продолжаю восхищаться ею за это. За то, что даже скрытая от всего остального мира, упрятанная за решётку, обезоруженная и униженная…эта маленькая сучка умудряется колоть словами так, как другие не смогут самым острым лезвием ножа.
Телефонный звонок отвлёк от мыслей о ней. Моя проклятая смертельная болезнь. О чём бы я ни думал, всё заканчивалось ею. Именем её. Воспоминаниями о ней. Она. Она. Она. Везде только она. Как гангрена, которую не излечить, только ампутировать, чтобы продолжать жизнь. Только вот я не мог пока сделать этого, так как знал – ни хрена не получится. Без этой суки продажной мне и дня не провести. А поэтому пока только терпеть. Стиснув зубы до крошева, так, чтобы самому слышать их скрип, и ждать нужного часа. Вот только я всё же решил, что мы с ней проведём это время как можно веселее и красочнее. Для меня.
– Саша, – тихий мелодичный голос Марины заставил встрепенуться, вернуться из кошмара собственных мыслей в другой кошмар, в тот, что длился в реальности, – здравствуй, как ты?
– Живой пока, – услышал короткий смешок, так обычно я отвечал ей на этот вопрос, – как у вас дела?
– Хорошо. Дети на каникулы, наконец, ушли.
– Выдохнула? – неясное чувство вины, совершенно не к месту, но появилось. Потому что обещал ей быть рядом в эти дни и всё же не смог, – в больницу зачем ездила.
И снова еле слышный смех.
– Ну кто бы сомневался, что Саша Тихий всё узнает о детях даже на расстоянии.
– И не только о них, Мариш. Я в курсе и всех твоих дел.
– Даже не знаю, меня это пугает или радует?
– Тебе это должно придавать чувство безопасности.
А вот мне почему-то хочется положить трубку, а не продолжать этот разговор. Грёбаное ощущение предательства. И самому себе молча приказать запихнуть все эти ощущения глубоко в задницу, потому что нельзя изменять тому, кто тебе никогда и не принадлежал. Как потерять случайно найденный чужой кошелёк с деньгами.
– И оно есть. Только благодаря тебе. Саш, – перешла на шёпот, и я понимаю, что кто-то из детей подошёл к ней, – я соскучилась по тебе. И дети. Особенно Марик.
– И я соскучился, – не лгу, представил искрящиеся карие глаза пацана, и внутри волна тепла прокатилась, – ты так и не сказала про больницу.
Она тяжело вздохнула.
– Никаких шансов у меня, да?
– Никаких. Говори.
– Марика на обследование отвозила, – и я сквозь зубы чертыхнулся. Как забыть мог? Ведь выбивали его долго. Сам лично или же через Стаса договаривался с лучшими профессорами страны, чтобы консилиум собрать для мальчика. И забыл. Потому что на неё переключился. Потому что всё как десять лет назад – стоит ей появиться, и исчезает весь остальной мир. Чёрт бы её побрал за это моё бессилие перед ней.
Ведь не Марине слово давал. Марку. В глаза его серьёзные, так похожие на отцовские, смотрел и обещал.
– Я прилечу завтра.
– Не надо, дела свои закончишь, тогда приезжай, – и, наверное, я мог бы полюбить эту женщину именно за это. За готовность понять что угодно и в каких угодно условиях. Если бы умел любить. А я не умел. Неа. Ни хрена не умел. Только подыхать живьём по одной-единственной твари, которую ни простить не могу, ни понимать не собирался.
– А ты приедешь ко мне?
Спросил и замер сам. Потому что в этот же самый момент понял, что это идиотская идея. И нет в ней смысла. Марина с детьми тут, на острове. И она. Но тут же разозлился сам на себя. Какого чёрта меня вообще это волнует?
– Скажи Марику, что я его здесь буду ждать по окончании обследования. Компенсация моего отсутствия.
Чтобы не было дороги назад. Потому что слишком много чести для одной конченой шлюхи, если я откажусь от своей семьи ради неё. Какими бы гвоздями она ни была ко мне прибита…какой бы болью эта связь не отдавалась во мне каждым напоминанием, каждой треклятой мыслью о ней.
– Хорошо.
Марина старается, но не может скрыть ноток радости, а во мне то самое чувство вины раздулось настолько, что кажется, ещё немного – и взорвётся, заляпав весь кабинет липкой противной смесью из отвращения к самому себе и тихой злости на неё. Злости за то, что я бы отдал не половину своей жизни, а все девяносто процентов, чтобы те же самые слова, ту же радость услышать от другой. От той, что плюётся ядом, который источает сам звук её голоса. От той, что жалит взглядом, беспощадно прожигает даже плоть своим презрением. До самой кости. пока не начинаешь задыхаться не только от боли, но и от вони собственного палёного мяса.