Трезориум (адаптирована под iPad)

И вообще, давно уже усвоено: ни к кому нельзя привязываться, это привязывает. Согласился бы старик переехать к ним с тетей – и что? Связал бы по рукам и ногам.
Она погладила мертвеца по седым волосам и вышла.
Долго провозились с погрузкой медицинского оборудования, постельного белья и всякой хозяйственной требухи. Не успели. В четыре, как по часам, заныло небо, земля отозвалась ревом. Сирен не было. Их заводили, только если русские появлялись в неурочное время.
– Поехали, Бог милостив, – решила фице-оберин, глядя из-под руки вверх. – Хочется уже закончить. Последняя ездка. Мы с сестрой Ледер сядем в первую машину, а вы с сестрой Таубе во вторую. Отстанете – ничего страшного. Увидимся на Штригауэр-плац.
Под грохот разрывов, стрекотню зениток, вой пикирующих самолетов погнали по улице Штурмовиков в сторону центра. Бомб Таня совсем не боялась. Она знала: свои ей плохого не сделают. Просто смотрела, как подпрыгивает на выбоинах передняя трехтонка. Она ехала метрах в ста.
Вдруг «геншель» исчез. Вместо него на дороге вырос черно-серый конус дыма, и больше Таня ничего не разглядела – ее швырнуло на ветровое стекло. Приложилась лбом, ударилась плечами. Это шофер со всей силы ударил по тормозам.
Звуков сначала слышно не было, вообще никаких. Заложило уши. Потом Таня распрямилась, помотала головой, похлопала глазами. Впереди всё заволокло дымом. Сквозь него прорывались языки пламени.
Прямое попадание…
На асфальт совершенно бесшумно упал оторванный кусок автомобильного крыла – и сразу после этого вернулся слух.
Слева бешено ругался шофер. Справа икала сестра Таубе.
– Господи И-ик-исусе… Господи И-ик-исусе…
Таня пихнула ее локтем.
– Заткнись, а?
Дура разревелась. Пришлось как следует потрясти ее за плечи.
– Что нам делать, сестра Фукс? – Овечьи глаза с расширенными зрачками были совершенно бессмысленны. – Ехать или возвращаться? Хильда, что делать?
Теперь никто, ни одна душа на всем свете не знает, что я никакая не Хильдегард Фукс, – вот о чем подумалось Тане. И еще: теперь в этом городе живых людей вообще не осталось. Жалеть тут теперь некого. И осторожничать незачем.
Глаза у Тани были сухие.
Той же ночью она взялась за дело. Шла, задрав голову, любовалась иллюминацией. Волшебные шпаги прожекторов протыкали черноту, жемчужными ожерельями рассыпались сверкающие точки зенитного огня, там и сям земля озарялась вспышками разрывов. Красота!
Любоваться любовалась, но и смотреть по сторонам не забывала. Ночного пропуска у нее не было, а чем ближе к Либихским высотам, тем чаще патрули. Попадешься – посадят в кутузку до утра.
Вон она, башня Либихтурм, торчит над темными верхушками голых деревьев. Там, в парке, в подземных казематах, штаб коменданта крепости генерала Нихофа. Две недели как переехал. А русские не знают, по-прежнему каждую ночь громят Гарбицштрассе, где паучье логово находилось раньше. Сюда же ни одна бомба не залетает. Сверху посмотришь – обыкновенный парк, черный квадрат.
Таня собиралась эту идиллию нарушить. Несколько дней про это размышляла и уже придумала как. Но при тете сделать это было трудно. Да и жалко ее, если попадешься. Не пощадили бы, даром что божья овечка.
Теперь – другое дело. Никем кроме самой себя Таня не рисковала.
Она знала: тут надо опасаться не патрулей, а скрытых дозоров. Парк только с виду пустой, но там всюду по периметру часовые. Где – поди знай.
Ломать над этим голову Таня не стала. Сейчас сами вылезут.
У нее с собой был мятый жестяной рупор – пару дней назад подобрала в развалинах специально для этой цели.
Не скрываясь, прямо по тротуару пошла вдоль ограды, стала вопить в трубу: «Ади! Ади!»
Минуты не прошло – вынырнули откуда-то двое в касках, с автоматами. Светят в лицо.
– Стой!
– Собаку я ищу, – сердито сказала им Таня. – Не видали? Помесь сеттера и болонки. – Да как заорет: – Ади, грязная свинья, где ты?! Адольф, зараза, чтоб ты сдох!
Последнюю фразу она прокричала с особенным удовольствием. Наверно, под землей, у герра генерал-лейтенанта было слышно.
Ей велели заткнуться и не шуметь, даже пропуск не спросили. Во-первых, это были не патрульные, а часовые. Во-вторых, что с нее такой возьмешь – черный крестик на груди, красный крест на рукаве?
На приказ катиться отсюда подобру-поздорову Таня маленько поогрызалась, но уйти ушла.
Уловка отлично сработала. Теперь ясно, где с этой стороны дозор. Можно спрятаться вон там, за углом, и они ни черта не увидят.
Пристроилась она буквально в ста метрах от ограды. Как было задумано, просунула фонарик в рупор, чтобы свет было видно только с неба. И как только приблизился шум моторов, стала мигать: раз-два-три, раз-два-три. Сюда лупите! Тут никакой не парк, тут самый главный штаб!
Сверху этот электрический тик должно быть отлично видно. И опять нисколечко Таня не боялась, что русская бомба свалится прямо на голову. Даже если угрохают вместе с фашистским штабом, не жалко.
Какой же восторг, какое счастье после стольких лет бессилия сделать хоть что-то полезное, навредить гадам!
Пушкин спрашивает:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Может быть, как раз для этого. Чтоб вредить гадам.
 
Всех жалко
 
В Оппельне выгрузились. Рэм стоял со своими, разглядывал вокзал.
Хотя город в конце января был взят с боя, здание уцелело. Пузатое, гробообразное, с пирамидальной крышей и краснокирпичными башенками, оно казалось Рэму олицетворением Германии. Такою он ее себе и представлял. Чужой, массивной, мрачной.
На перрон спрыгнул Уткин. Закинул на плечо вещмешок, пристроил поудобнее свои шины.
– Вы чего тут кучкуетесь?
Рэм объяснил: Петька Кличук, у кого список направленных на Второй Украинский, пошел к начальнику станции выяснять, куда им теперь.
– А, ну давай пять. – Жорка сунул руку. – Счастливо тебе, Ким, повоевать.
– Я Рэм.
– Извиняй, перепутал. Короче, как у нас говорят: чтоб тебе бабы давали и кряк не оторвали. Фрица дожмем и домой. Ты откуда сам-то? – рассеянно спросил старлей уже на ходу.
– Из Москвы.
Остановился, обернулся.
– Иди ты! – И заинтересованно: – А откуда? Я тоже московский.
– Из Хамовников. С Пуговишникова переулка.
Жорка присвистнул.
– Кря твою мать! Соседи! Я с Усачевки! Электросветские бараки знаешь?
– Серьезно? – обрадовался и Рэм. – Конечно знаю! Это от нас доплюнуть.
В бараках завода «Электросвет», по ту сторону Мандельштамовского парка, жили так называемые «заводские», шпана шпаной: брюки в сапоги, кепарики на глаза. Туда лучше было не заходить – наваляют. Но сейчас, на войне, встретить человека с Усачевки – это было настоящее чудо.
Не мог поверить и Уткин.
– Эх, кряк, вот о чем надо было тереть, пока ехали! Слушай, Рэмка, чего тебе тут на платформе вялиться? Сейчас вас, зеленку, погонят в кадровое управление, там в два счета распихают по частям. И ту-ту, пишите письма. Айда со мной. У тебя командировочное на руках?
Рэм кивнул.
– Ну и всё. Ты офицер, сам себе начальник. Отметим знакомство, погутарим про Москву, а завтра явишься за назначением.
– Даже не знаю…
Рэм заколебался. Ребята вообще-то тоже собирались не сразу в штаб, а сначала где-нибудь «погулять», проститься. Но с Уткиным, конечно, будет интереснее.
– Чего «не знаю»? Даешь рейд по тылам! Эй, парни! Сделайте Рэмке ручкой. Я его забираю! – гаркнул Жорка.
Было немножко обидно, что товарищи, с которыми восемь месяцев хлебал гороховый суп и орал «Катюшу», попрощались как-то между делом, даже не обнял никто. Хотя в принципе понятно: все возбуждены, все на нерве.