Тебе, с любовью…

Это письмо было нашим. Моим и маминым. Она не может мне больше ответить, и его слова в моем письме лишний раз напоминают об этом. Он будто проткнул своим карандашом мое сердце.
Когда я пересекаю холм, у меня уже сбивается дыхание и дрожат на ресницах слезы. Ветер спутал все волосы. Еще минута, и я совсем расклеюсь. А позже явлюсь в школу с покрасневшими глазами и потекшей тушью. Снова.
Школьный психолог мисс Викерс меня раньше жалела. Уводила к себе в кабинет и вручала коробку салфеток. Мама умерла, когда я заканчивала одиннадцатый класс [2]. Меня сочувственно хлопали по плечу и ободряюще шептали: «Приходи в себя столько времени, сколько тебе потребуется».
Сейчас середина сентября, и со смерти мамы прошло несколько месяцев. С самого начала учебного года все только и ждут, когда я наконец возьму себя в руки. Во вторник меня остановила мисс Викерс. В ее взгляде не было доброты. Наоборот, поджав губы, она спросила, продолжаю ли я ходить каждое утро на кладбище и не стоит ли нам поговорить о более полезном для меня времяпрепровождении. Как будто ее это каким-то боком касается.
Да и не каждое утро я хожу на кладбище, а только когда папа рано уходит на работу. Хотя, подозреваю, уйди я раньше него – он разницы не заметит. По возвращении домой он, не обращая на меня внимания, готовит себе два яйца и съедает их с виноградом, который я для него собираю. Сидит за столом, уставившись в стену, и молчит. Если бы я устроила пожар, а он бы спохватился и выскочил из дома, я бы очень удивилась. Сегодня он ушел на работу рано. Солнечный свет, легкий ветерок и мирное спокойствие кладбища показались мне подарком судьбы.
Два накорябанных на письме слова показались проклятьем.
Латиноамериканец среднего возраста, сдувающий с мощеной дорожки листву и скошенную траву, прерывает свою работу, когда я приближаюсь. На нем рабочая униформа с бейджиком на груди: «Меландес».
– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спрашивает он с легким акцентом.
В его глазах нет злости, но он выглядит усталым. И в его голосе сквозит настороженность. Должно быть, выгляжу я свирепо. Он ожидает услышать жалобы, я это вижу.
Что ж, я и собираюсь нажаловаться. Должны же быть какие-то правила, запрещающие подобное. Мои пальцы сжимаются, сминая листок, и я делаю вдох, чтобы заговорить… Но молчу. Так нельзя. Ей бы не понравилось мое поведение.
Успокойся, Джульетта.
Мама всегда была спокойна. Уравновешенна и хладнокровна в любой критической ситуации. Ей приходилось быть такой, так как она постоянно ездила из одной зоны военных действий в другую.
К тому же меня могут принять за депрессивную психичку. Я даже выгляжу соответствующе. Что я скажу этому мужчине? Что кто-то написал два слова на моем письме? На письме, которое я написала тому, кого уже нет в живых? Да кто угодно мог это сделать. Сотни могил тянутся рядами вокруг маминой. Десятки людей, если не больше, навещают их каждый день.
И что этот газонокосильщик сделает? Присмотрит за могилой моей мамы? Установит камеру слежения? Чтобы поймать того, кто прячет карандаш?
– Нет, спасибо, – отвечаю я.
Возвращаюсь к маминой могиле и сажусь на траву. Я опоздаю в школу. Ну и пусть. В отдалении мистер Меландес снова включает воздуходувку, но здесь я совершенно одна.
После смерти мамы я написала ей двадцать девять писем. По два в неделю. Но при ее жизни написала сотни.
Профессия требовала от мамы, чтобы она была в курсе новейших технологических разработок, однако сама она обожала постоянство и практичность старомодных вещей: рукописных писем, пленочных фотокамер. Профессиональные снимки мама делала всегда с помощью цифрового фотоаппарата – так она могла отредактировать их где угодно, но все же больше любила пленочные фотокамеры. Даже находясь где-нибудь в африканской пустыне, снимая голод, жестокость или политические беспорядки, мама всегда находила время для того, чтобы написать мне письмо.
Мы, конечно, и обычными способами общались: обменивались электронными письмами, болтали по скайпу, когда у нее была такая возможность. Но письма… они многое для нас значили. Через бумагу передавалась каждая наша эмоция, словно чернила, пыль и пятна от пота добавляли веса словам. И я чувствовала ее страх, ее надежды и ее храбрость.
Я всегда писала в ответ. Иногда мои письма доходили до мамы лишь через несколько недель, отосланные ее редактором в те края, куда она отправилась на задание. Даже если мама была дома, мы обменивались письмами. Я отдавала ей их лично в руки, уходя в школу. Время и место не имели значения. Мы просто любили выражать свои мысли на бумаге.
После ее смерти я не нашла в себе сил остановиться. Обычно, придя на могилу, я могла спокойно вздохнуть, только коснувшись ручкой листа и начав изливать свои чувства. Теперь, получив на свое письмо ответ, я не могу ей написать и слова. Моя душа обнажена и уязвима. Все, что я напишу, может быть прочитано. Извращено. Осуждено.
Поэтому я не пишу письмо ей. Я пишу письмо ему.
 
Глава 3
 
ЛИЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО – это иллюзия. И ты об этом прекрасно знаешь, так как прочел мое письмо. Оно было написано не тебе. Все, что в нем, касается только меня и моей мамы.
Я знаю, что она мертва. Я знаю, что она не может прочесть мои письма. Я знаю, что почти ничего не могу сделать, чтобы почувствовать себя ближе к ней. А теперь я даже писать ей больше не могу.
Ты отдаешь себе отчет в том, чего меня лишил? Ты хоть представляешь себе это? Твои слова предполагают, что ты понимаешь, что такое агония. Но я не уверена в этом. Если бы ты это понимал, то не стал бы ничего мне писать.
Первая моя мысль: эта девчонка – придурочная. Кто еще пишет письма незнакомцу с кладбища? Вторая моя мысль: уж чья бы корова мычала… В любом случае она не знает меня. И не знает того, что я чувствую.
И чего я вообще тут торчу? Сейчас вечер четверга, а значит, мне положено косить траву в другой части кладбища. Времени у меня не так уж и много, чтобы тратить его на чтение писем от незнакомок. Болвандес выразительно взглянул на часы, когда я на пять минут опоздал. Если он застукает меня тут бездельничающим, то мало мне не покажется. Да и я не выдержу и сорвусь, если он будет продолжать грозить звонком судье.
Спустя пару секунд мое раздражение стихает, и на смену ему приходит чувство вины. Я торчу здесь, потому что предыдущее письмо тронуло меня и я хотел посмотреть, не оставили ли тут другого. Никак не ожидал прочитать ответ. Оплеухой по щеке жжет осознание, что написавшая письмо девушка, должно быть, чувствовала то же самое.
Я лезу в карман за карандашом, но нахожу лишь зажигалку и ключи. Ах да! Рэву на седьмом уроке понадобился карандаш. Обычно он возвращает вещи, которые взял. Может, сама судьба советует мне не спешить и хорошенько подумать, прежде чем что-то сказать? То есть написать. Неважно.
Я складываю и засовываю полное возмущения письмо в карман. Затем натягиваю перчатки и иду за газонокосилкой. Ненавижу находиться здесь, но за последние недели обнаружил: за работой думается неплохо. Так что буду работать. И думать.
А позже вернусь ответить на письмо.
 
Глава 4
 
ДУМАЮ, ТЫ САМА не понимаешь, что такое агония. Если бы понимала, то тоже не стала бы ничего мне писать. Тебе не приходило в голову, что мои слова были предназначены не тебе?
– Джулс?
Я поднимаю глаза. Школьная столовая почти опустела. На меня выжидающе смотрит Роуэн.
– Что с тобой? – спрашивает она. – Звонок прозвенел пять минут назад. Я думала, мы встретимся у моего шкафчика.
Я заново складываю найденное утром измятое письмо, убираю его в рюкзак и рывком застегиваю молнию. Не знаю, когда он написал его, но, похоже, на той неделе. Бумага сморщилась, будто высохла, побывав под дождем, а дождь шел в прошлую субботу.