Рапсодия гнева. Трилогия (СИ)
Фролов бродил по городу пару часов, примеряя новую формулу и так, и эдак. За это время он сделал несколько важных выводов. Одним из первых был тот, что Добро существует совершенно независимо от человека. Не будь его, объекты, пусть даже неживые, все равно бы усложнялись и упрощались. Рождались бы галактики, взрывались бы звезды. Добро оказалось по-настоящему объективным. Но жизнь не зря бросилась в глаза первой как явный образец Добра – живые объекты куда сложнее неживых.
Второй вывод поразил еще больше первого. Добро оказалось самодостаточным, оно совершенно не нуждалось в борьбе со Злом, как некоторые считают. Добро созидает, усложняет материю, используя для этого простые частицы, атомы, молекулы, пыль… Пыль усложняется в камни, камни в стенные блоки, блоки в стены, стены в дома. Можно разрушить один дом или даже несколько, сделав из полученного материала более сложный, более полезный для жизни дом. И это будет Добро. Так можно усложнять до бесконечности, и Зло в этом процессе не нужно совсем. Оно лишнее – только мешает.
Оно паразит.
Для существования Зла обязательно нужно Добро, иначе Зло просто не сможет существовать физически. Хулигана никак нельзя будет назвать хулиганом, пока он не окажется рядом с лавочкой, чтоб ее сломать, упростить. Кто-то строил ее, усложнял древесину, превращая в брусья, сколачивал гвоздями. Для этого никакой хулиган нужен не был. Но вот он появился и сломал. Он использовал Добро для того, чтоб родить Зло. Никак не иначе.
А вот запри его, не дай гвоздя – портить стены, не дай стул – сломать, не дай людей – плеваться в них… Как он тогда будет творить Зло? Не выйдет, поди.
Значит, если Зло является самым настоящим паразитом и может существовать только на том, что построено Добром, то какой в нем смысл? Никакого! Его можно смело и безжалостно уничтожать, как мы уничтожаем вшей и болезнетворных микробов.
Коммунист не становится сложнее оттого, что назвал себя коммунистом, так какое он имеет право уничтожать ученого, писателя, актера? Какое право он имеет грабить его? Наоборот, коммунисты упростили религию, обычаи, праздники, превратив их в занудные митинги. Они отменили сложную систему рыночного распределения, заменив ее упрощенной уравниловкой и льготами отдельным слоям населения. Они даже искусство упростили до идеологической пропаганды. Выходит, что коммунизм – самое настоящее Зло. Ничуть не лучше хулигана, ломающего лавочку в парке.
Третий вывод оказался не столько удивительным, сколько важным. Оценку Добра и Зла можно производить только по действиям той или иной системы. Не по мыслям, не по желаниям людей, а только по их поступкам. Слова стояли на грани мысли и действия, поэтому Фролов долго не знал, к чему их отнести. В конце концов он понял, что сказанное слово – не поступок. Человек сколько угодно может угрожать, но никогда не убить. А вот записанное слово уже является действием, поскольку имеет влияние на других людей. Причем записанное в широком смысле этого слова – от заляпанного жиром листка до компьютерного файла или телепередачи. Донос, к примеру, это записанные слова, признание тоже. А от устного признания можно легко отказаться, если оно нигде не записано. Среди всего этого были редкие исключения, но они, как водится, только подтверждали правило.
Саша медленно, тяжело вынырнул из пучины воспоминаний, словно поднялся по лестнице, протиснулся в дверь и снова оказался в душной комнате для допросов. Наручники ощутимо сдавили запястья за спиной, длинный стол убегал вперед, как дорога, ведущая в тупик. Но теперь Фролов снова уверился в своей теории – зря сомневался.
Если бы Владислав Петрович разобрался в ситуации, если бы попробовал выяснить правду, то не имело бы значения, видел он момент задержания или нет. Ему не пришлось бы ни лгать, ни предавать. А так он просто все упростил. Не стал связываться с безнадежным делом. Вот оно… Зло. Следователь не должен был запросто поверить другу, но он мог бы инициировать служебное расследование, а ребята из службы внутренней безопасности умеют раскрывать милицейские нарушения. Это их работа.
С другой стороны, если бы правда оказалась на стороне омоновцев, то Саша никогда бы не воспринял отказ следователя от помощи как предательство. Может, было бы обидно, но вина лежала бы на нем самом. За несдержанность, за необдуманность поступков, за утрату контроля над рефлексами. Но Сейчас такой вины Фролов на себе не чувствовал, а потому отказ от помощи рубанул душу, будто остро отточенный меч.
Владислав Петрович вернулся и снова присел на стул в дальнем конце стола.
– Знаешь… – задумчиво вымолвил он. – Мне тут одна умная мысль пришла. Давай Марину подключим? Понимаешь, она твоя жена, никто ее в жизни не упрекнет за то, что тебе помогала, а журналистам без разницы, кто источник. Лишь бы информация была горячей.
– Она-то как узнает? – нахмурился Саша.
Ему эта затея совсем не понравилась. Марина расстроится, да и впутывать ее во всю эту грязь… Ох как не хочется!
– А я тебе помогу! – воодушевился следователь. – На бумажку, карандаш, пиши записку. Я передам Марине.
– Нет, Владислав Петрович. Не хочу я ее впутывать, веришь?
– Ну… Как сам-то выпутываться думаешь?
– Да никак, Пусть крутится эта ваша машинка, которая правосудием называется, а там поглядим. Может, она и впрямь правильно судит?
– Н-да… Ладно, ты подумай еще, а я завтра после обеда заскочу снова. Меня областная комиссия донимает, что-то раскопали они на нашего ночного стрелка. Вроде как есть конец, откуда могла появиться в городе такая винтовка.
– Интересно… – поднял глаза Фролов. – Шепнешь мне потом?
– А то! Только если ты журналистам говорить не станешь.
– За кого ты меня держишь?
– Шучу! – через силу улыбнулся Владислав Петрович и с наигранной бодростью встал.
Он еще раз глянул на друга, но оба уже поняли, что к этому доброму слову отныне придется прибавлять слово «бывший». Словно тень пролегла, словно трещина в сердцевине пространства.
Следователь подмигнул и вышел в коридор.
Вариация девятая
14 ИЮНЯ. ВЛАДИСЛАВ ПЕТРОВИЧ
Владислав Петрович уселся на переднее сиденье «Волги», захлопнул дверь и чуть заметно кивнул водителю:
– Домой.
Он бы с радостью прошелся пешком, но теперь этого сделать нельзя, даже если очень захочется. В кейсе на заднем сиденье лежали материалы, предоставленные областной комиссией, сам он эти материалы не добыл бы ни под каким предлогом. Даже думать нечего. И настолько секретными они были, что десяток расписок пришлось оставить, так что придется теперь ездить. Пока они на руках, не стоит подвергать себя случайностям улицы.
Вечерний город под резиной колес словно съежился, сократив знакомые расстояния, поэтому к дому подъехали быстро. Следователь отпустил машину и устало вошел в затхлый подъезд. Третий этаж типовой пятиэтажки – не высоко, не низко, просто день вывалил столько, что хотелось, в который уж раз, жить на первом или переехать в высотный дом с лифтом. Но куда уже сниматься с привычного места на старости лет?
Ключ в два щелчка повернулся в замке, рука толкнула обитую дерматином дверь. Не думая, будто совершая ритуал, который не в памяти, а в мышцах давно, закрыл за собой, поставил кейс у стены, скинул сандалим и зажег свет в прихожей.