Конец конца Земли
Понятие «ценность» в эпоху позднего антропоцена относится преимущественно к ценности экономической, пользы для человека. В этом смысле многие виды диких птиц полезны: ведь их можно есть. Некоторые из них, в свою очередь, истребляют вредных насекомых и грызунов. Многие выполняют важные функции: опыляют растения, переносят семена, служат источником пищи для млекопитающих хищников – в экосистемах, поддерживать которые в первозданном состоянии нам выгодно, поскольку они привлекают туристов и поглощают углерод. Вам наверняка не раз доводилось слышать аргумент, что популяция птиц, как та канарейка в шахте, служит важным показателем экологического благополучия. Но так ли обязательно дожидаться, пока птицы исчезнут, чтобы понять, что болото отравлено, лес вырублен и сожжен дотла, а рыбный промысел загублен? Как ни прискорбно, но сами по себе дикие птицы никогда не будут играть сколь-нибудь важную роль в экономике. Они так и норовят склевать нашу чернику.
Зато популяция птиц служит бесспорным показателем состояния здоровья наших моральных ценностей. Одна из причин, по которой дикие птицы важны – обязаны быть важны для нас, – заключается в том, что они наша последняя и лучшая связь с природой: ведь та постепенно исчезает. Птицы – наиболее характерные и многочисленные представители той Земли, которая существовала до нашего на ней появления. У них общие предки с самыми крупными млекопитающими, которые когда-либо водились на свете: зяблик у вас за окном – не кто иной, как крошечный, идеально адаптировавшийся динозаврик. Утка на пруду возле вашего дома крякает и выглядит практически так же, как и двадцать миллионов лет назад, в эпоху миоцена, когда на планете царили птицы. В мире, который с каждым днем становится все более искусственным, где небо заполонили дроны, лишенные оперенья, а в смартфонах обитают «Энгри бёрдс», казалось бы, нет никакой сколь-нибудь разумной нужды заботиться о былых властелинах царства природы. Но стоит ли все сводить к экономической целесообразности? Отрекшись от престола, король Лир просит двух старших дочерей не лишать его остатков былого величия. Дочери отвечают, что не видят в этом нужды, и старик взрывается: «Нельзя судить, что нужно. Жалкий нищий // сверх нужного имеет что-нибудь» [8]. Обречь птиц на небытие – значит забыть, чьи мы дети.
Тот, кто заявляет: «Птиц, конечно, жаль, но главное – люди», тем самым косвенно утверждает один из двух постулатов. Например, имеет в виду, что люди ничем не лучше прочих животных: закоренелые эгоцентрики, движимые генами эгоизма, мы не остановимся ни перед чем, чтобы передать эти гены потомству и жить в полное свое удовольствие, те же, кто не принадлежит к роду человеческому, пусть катятся ко всем чертям. Такого мнения держатся циничные реалисты, для кого забота о существах других видов – лишь раздражающая форма сентиментальности. Возразить им нечего: подобное убеждение вправе разделять каждый, кто готов расписаться в безнадежном своем эгоизме.
Однако у фразы «главное – люди» может быть и противоположный смысл: наш вид, как никакой другой, достоин того, чтобы монополизировать мировые ресурсы, поскольку мы отличаемся от других животных, у нас есть разум и свобода воли, способность помнить прошлое и определять будущее. Подобная точка зрения распространена как среди верующих, так и светских гуманистов, и, как и первую, ни подтвердить, ни опровергнуть ее невозможно. Однако в связи с этим возникает вопрос: если мы несравнимо ценнее прочих животных, не должна ли наша способность отличать добро от зла и сознательно жертвовать толикой собственного удобства ради большего блага делать нас восприимчивее к требованиям природы, а не наоборот? Не подразумевает ли уникальная способность столь же уникальной ответственности?
Оказавшись в лесу где-нибудь в Юго-Восточной Азии, вы услышите, а потом и почувствуете, как отдается в груди низкий мерный свист. Его легко принять за шум ветра, на самом же деле этот звук производят крылья больших индийских калао, слетающихся на плодовые деревья. У птиц массивные желтые клювы и крепкие белые ноги; калао смахивают на гибрид тукана с гигантской пандой. Они перебираются по дереву, едят фрукты, и вдруг чувствуешь, как на глаза наворачиваются слезы от редчайшего из чувств: чистой радости. Ни наша собственность, ни желания тут совершенно ни при чем. Мы просто любуемся великолепными птицами, которым нет до нас никакого дела.
Красота и ценность птиц обусловлены их абсолютной инаковостью. Они всегда среди нас, но не одни из нас. Это еще один доминирующий вид, который произвела эволюция, и их совершенное к нам безразличие должно бы служить отрезвляющим напоминанием, что мы отнюдь не мера всех вещей. Истории, которые мы сочиняем о прошлом и воображаем о будущем, суть ментальные конструкты, без которых птицы прекрасно обходятся. Птицы живут исключительно настоящим. И в настоящем, невзирая на то, что наши кошки, окна и пестициды каждый год убивают миллиарды их собратьев, а некоторые виды, в частности на океанических островах, исчезли навсегда, их птичий мир жив-живехонек. В каждом уголке земного шара, в гнездах с грецкий орех и со стог сена, птенцы проклевывают скорлупу и рвутся к свету.
Спасти то, что любишь
В прошедшем сентябре, сильнее, чем произвольно взятый человек с улицы, беспокоясь из-за птиц, я следил за историей постройки в городах-близнецах [9] нового стадиона для футбольного клуба «Миннесота вайкингс». Опасаясь, что о стеклянные стены стадиона каждый год будут разбиваться насмерть тысячи птиц, местные их любители попросили заказчиков, финансировавших строительство, использовать не гладкое стекло, а со специальным рисунком. Это повысило бы стоимость стадиона на одну десятую процента, и заказчики заартачились. Примерно в то же время Национальное Одюбоновское общество выпустило пресс-релиз, где объявило климатические изменения «величайшей угрозой» птицам Америки и предупредило, что «почти половине» североамериканских видов пернатых грозит потеря естественной среды обитания к 2080 году. Заявление общества доверчиво растиражировали национальные и местные СМИ, включая «Стар трибьюн», выходящую в Миннеаполисе; Джим Уильямс, блогер этой газеты, пишущий на темы, связанные с птицами, сделал неизбежный вывод: зачем спорить о выборе стекла для стадиона, если настоящая угроза птицам – климатические изменения? На их фоне, рассудил Уильямс, смерть нескольких тысяч птиц – «ничто».
Я был у себя в Санта-Крузе, Калифорния, и уже не в лучшем настроении. День, когда я прочел заметку Уильямса, был двести пятьдесят четвертым в году, и дождливыми из всех этих дней можно было назвать только шестнадцать. К ущербу от жестокой засухи добавлялись ежедневные оскорбления со стороны радиостанций, которые называли в прогнозах такую погоду прекрасной. Не то чтобы я не разделял тревогу Уильямса о будущем, отнюдь нет. Но меня огорчило, что мрачное пророчество, подобное одюбоновскому, может породить безразличие к птицам в настоящем.
Возможно, из-за того, что я вырос в протестантской семье, а потом стал энвиронменталистом, мне давно уже бросилось в глаза духовное сродство между энвиронментализмом и новоанглийским пуританством. Обе системы верований проникнуты ощущением, что просто-напросто быть человеком – уже значит быть виноватым. В энвиронменталистском случае это ощущение коренится в научном факте. Кого ни возьми – доисторических охотников Северной Америки, истребивших мастодонта, или маори, уничтоживших мегафауну Новой Зеландии, или наших цивилизованных современников, сводящих по всей планете леса и опустошающих океаны, – люди – универсальные убийцы природного мира. А теперь климатические изменения дали нам эсхатологию под стать нашей вине: некое близкое уже, раскаленное, адское завтра – вот он, день Страшного суда. Если мы не раскаемся и не встанем на путь истинный, рассерженная Земля всех нас без разбора покарает как грешников.
