Тайная военная разведка и борьба с ней

 
Заключение. Мои юнкерские годы.
В предыдущих своих лекциях я старался на примерах объяснить значения активной и пассивной тайных разведок и теоретически обосновать технику их ведения. При этом я далек был от мысли сделать из каждого слушателя курсов искусного руководителя тайной разведки. Как на медицинском факультете, где тоже идет вопрос о жизни человека, необходима широко поставленная клиническая практика, так и настоятельным дополнением этих лекций должны быть практические занятия по тайной разведке. Но даже это не может дать тех плодов, которые принесет с собой одна лишь жизненная практика, сделав соответствующий отбор. Здесь более чем где либо применимо изречение, что история конницы есть история ее начальников. Вот почему имена выдвинувшихся на ниве тайной разведки лиц должны перейти в историю как полковник Николаи, генерал Ронге и др. особенно при увеличивающемся с каждым почти днем значении тайной разведки вообще в государственной жизни народов.
«Что прошло, То будет мило».
Мое пребывание в 1890-93 гг. в Михайловском артиллерийском училище мне дорого не по одному тому, что меня отделяет от него почти полвека жизни; если бы я родился второй раз и вторично пришлось выбирать себе училище, то я непременно пошел бы в училище, которое заложило во мне не только серьезные основы военного дела, но главное воспитало сознательного солдата.
В этом училище очень умело соединялось широкое научное образование на математической, главным образом, основе со стремлением расширить путем самообразования горизонты своих питомцев и во всех других отношениях. Отголоски прежних времен, когда говорят бывали в стенах училища свободомыслящие юнкера, к моему времени вылились в предоставлении юнкерам своего рода автономии – в смысле подбора газет и журналов для читальной комнаты, составления программ для музыкальных вечеров в лагере и пр.
«Читалка» на самом деле была тем священным, всегда переполненным местом, где соблюдалась благоговейная тишина, дабы дать возможность в перерывы от зубрежа «проглотить» газету или углубиться в серьезное чтение ежемесячников.
Основательно были поставлены в училище и строевые занятия, так как необходимо было не только научить обращаться с орудием, но и ездить верхом, возить орудие, то есть управлять парой лошадей; не только маршировать, но и уметь делать гимнастику, фехтоваться и даже танцевать. Танцам в мое время придавалось немалое значение и на них обыкновенно присутствовал даже начальник Артиллерийской академии и училища генерал-лейтенант Демьяненков.
Комично было видеть будущих ученых артиллеристов и профессоров в вихре вальса «в два па» под звуки немудрен-ного оркестра и периодическое прихлопывание в ладоши балетмейстера Троицкого. Со многих из них действительно несколько потов сходило от столь непривычных для них упражнений. Уклониться однако от танцев не было никакой возможности из-за очень строгого контроля. Даже в этом, хотя и вынужденном схождении крайностей, видно было мудрое стремление к всестороннему развитию юнкера.
Перегруженность учебными и строевыми занятиями составляла для нас мало досуга для забав. В этом обстоятельстве, с одной стороны, и серьезности постановки образования, с другой, и кроется причина полного отсутствия цуканья юнкеров младших классов. К тому же не только портупей-юнкера, но даже сам фельдфебель фактически никакой дисциплинарной властью над юнкерами не пользовались. Они были как бы первыми среди равных. Это не мешало однако юнкерам быть сознательно дисциплинированными и случаев выходок по отношению старших я за все три года не припомню. Если бы это паче чаяния имело место, то встретило бы всеобщее осуждение своих же товарищей.
В училище я поступил в числе нескольких человек со стороны, главная же масса моих товарищей была из кадетских корпусов с лучшими баллами по математике.
Для меня, только что окончившего Астраханское Реальное училище, все было ново. Переход из открытого учебного заведения в закрытое вообще не легок, но я как-то не чувствовал в училище казарменного гнета, не было и намека на бессмысленную дисциплину, сухую муштровку, наоборот – гуманное, справедливое и ровное отношение к подчиненным лежало в основе нашего воспитания.
Превалирование учебной части над строевой, эта дань прошлому увлечению теорией – высшей математикой в особенности – чувствовалось на каждом шагу и придавало некоторый оттенок серьезности юнкерам нашего училища по сравнению с другими военно-учебными заведениями. Более близкие отношения у нас установились с Морским Кадетским корпусом, выражавшиеся между прочим во взаимных посещениях балов. В лагере начали налаживаться более серьезные отношения с нашими соседями слева – юнкерами Николаевского Кавалерийского училища, где традиционное цуканье юнкеров вошло в строгую систему воспитания; искоренить это цуканье не удавалось даже таким волевым начальникам как генерал Плеве. По-видимому в отношении названных училищ находила себе оправдание французская пословица – «крайности сходятся».
Вышеочерченная обстановка в стенах училища сделала то, что через 2-3 месяца грань между юнкерами-кадетами и юнкерами со стороны или «штрюками», как нас называли, безболезненно стерлась, и к Рождеству Христову мы представляли собой уже однородную юнкерскую массу, сильную корпоративной спайкой и не особенно тароватую при этом на свойственные 17-летнему возрасту шалости.
Сознательная немелочная дисциплина как-то сама собой входила в мою голову и возникала в непреоборимую в моем представлении стену между офицером и юнкером. Мне казалось теперь странным, как это юнкер, получивший замечание на улице от незнакомого ему офицера, должен был вернуться к своему офицеру и доложить об этом -в ожидании соответствующего за то наказания.
Меня не удивил впоследствии и такой факт, имевший место в лагере, где нам разрешалось кататься на лодках училищной флотилии по Дудергофскому озеру, но не заезжать в камыши для флирта с дачницами и по сигналу с береговой мачты возвращаться в бурную погоду домой. Однажды это приказание не было исполнено одним юнкером, лодка при сильном волнении перевернулась и его полуживым вытащили из воды; когда он выздоровел, все же на него было наложено очень строгое наказание.
Эта систематическая выработка чисто военного взгляда на взаимоотношения начальника и подчиненного вылилась в окончательную у меня форму к Пасхе, ибо я отлично помню, как я был поражен, когда после Пасхальной Заутрени с нами христосовался не только наша гроза, командир батареи полковник Чернявский, но даже и совершенно недосягаемый для нас начальник Артиллерийской академии и училища генерал-лейтенант Демьяненков. Это временное в столь радостный для русского человека день снисхождение начальства к нам, нижним чинам, как-то особенно трогательно запечатлелось у меня на душе, придав этому редкому церковному торжеству особенную прелесть. Таким образом семь – восемь месяцев понадобилось для того, чтобы превратить меня, штатского человека, в сознательно дисциплинированного воина.
По Царским дням после благодарственного богослужения в училищной церкви все юнкера собирались в парадном зале, где генерал Демьяненков разъяснял нам смысл празднуемых событий. Нельзя сказать, чтобы он был оратором, тем не менее получасовая, хотя и скучноватая речь его, пересыпаемая любимым им выражением: «Ну, я со своей стороны», оставляла все же в нашей душе благодатный след.
Главным же нашим воспитателем и молчаливой грозой училища был незабвенный командир батареи полковник Чернявский. Основными чертами его духовного облика были: поразительное, чисто хохлацкое хладнокровие и удивительная ясность ума.
Он был всегда ровен в сношениях как с подчиненными, так и с начальством до Великого Князя Михаила Николаевича включительно. Одной своей довольно грузной фигурой с правой рукой за бортом сюртука он производил и в стенах училища, и на стрельбе, и особенно на маневрах какое-то успокаивающее действие на наши горячие головы. Он сравнительно редко беседовал с нами, разъясняя проступок провинившегося юнкера, но делал он это коротко, внушительно, «беря быка за рога».