Тайная военная разведка и борьба с ней
Из военных профессоров особенно выделялись молодые тогда доценты штабс-капитаны Панпушко и Ипатьев. Лекции молодого, широко образованного, увлекательно читавшего свой предмет «Химию», штабс-капитана Панпушко нас зачаровывали. Это были не лекции по химии, а скорее энциклопедия естествознания, так широко захватывал свой предмет этот увлекающийся фанатик своего дела. К нашему великому сожалению его очень скоро не стало. Он был разорван на части при опытах с новыми взрывчатыми веществами на Пороховых заводах. Слишком он был горяч, всего себя отдавая новому неисследованному еще делу. Не будь этого, его несомненно ожидала бы такая же блестящая будущность как и штабс-капитана Ипатьева.
Последний заведывал у нас на старшем курсе практическими занятиями по химии. Большинство из нас взамен анализа занималось составлением разного рода окрашенных жидкостей. Штабс-капитан Ипатьев стал нас по очереди вызывать к доске, предлагая решать несложные химические задачи и экзаменуя попутно, главным образом из неорганической химии. Если кто-либо из товарищей не справлялся с задачей, то штабс-капитан Ипатьев звал меня к доске. Я должен сказать, что химию полюбил и знал ее еще в Реальном училище, обладал кроме того каким-то химическим чутьем, а потому с даваемыми мне поручениями в большинстве случаев справлялся удачно. В результате всего этого штабс-капитан Ипатьев усмотрел во мне способность к химии, взял с меня слово, что я пойду в Михайловскую артиллерийскую академию, по окончании которой он сделает меня своим помощником. Между тем обстановка сложилась так, что я два года после выхода из училища учебных книг не раскрывал, а потому и пропустил двухгодичный срок для поступления в Артиллерийскую академию. На третий же год я взялся за ум и поступил в Николаевскую академию Генерального штаба.
Будучи в последней, я как-то пошел на публичную лекцию подполковника Ипатьева о сгущенном воздухе, которую он читал в столь знакомой мне химической аудитории. После лекции я подошел к подполковнику Ипатьеву и извинился за несдержанное слово, указав действительные причины его нарушения. Подполковник Ипатьев долго меня укорял, называя изменником и говоря, что в будущем я прогадаю. Под конец же разговора он стал со мной как-то мягче – по-видимому понял, что руководствовался я здесь не карьерными побуждениями. Распространяться о том, что сделал академик Ипатьев и для науки, и для нашего артиллерийского дела во время войны едва ли нужно, настолько это всем нам известно.
Из других военных профессоров я не могу выделить ни одного, кто мог бы приблизиться к вышеупомянутым моим учителям. Может быть они были и очень способны, и очень учены, но передать нам свои знания так просто и ясно как полковник Чернявский они не могли.
Заканчивая вопрос о постановке учебной части, я не могу не упомянуть добрым словом читавшего нам Новейшую историю русской словесности г-на Орлова. Лично мне он импонировал одним тем, что им был издан учебник по своей специальности, а перед печатным словом я тогда еще благоговейно преклонялся.
Орлов читал свой интересный предмет увлекательно, но так как он не принадлежал к числу главных, то к стыду нашему слушали его немногие, большинство же занималось своими делами. Тем не менее Орлова мы очень любили, да и нельзя было не любить этого добродушного и в высшей степени тактичного толстяка.
Когда он входил в аудиторию, то приветствуя его, все хором кричали: «С Новым годом». Мило раскланиваясь с нами, он отвечал: «С новым счастьем!». Тогда раздавались уже голоса: «Мы Вас любим, мы Вас любим!». Не взирая на продолжавшийся шум, Орлов начинал свою лекцию, гам понемногу утихал, и все были довольны.
У нас ходили слухи, что один из выпускников поднес даже Орлову жетон с надписью «С Новым годом!». Этому вполне можно верить, так как симпатии юнкеров были полностью на его стороне.
Увлекательно читая свой предмет, Орлов сообщал неизвестные нам факты из жизни писателей, ярко рисующие их эпоху. Я припоминаю такой случай с писателем Н. В. Гоголем.
Поэма «Мертвые души» была представлена им Государю Императору Николаю I. Его Императорское Величество приказал в этот же переплет вплести денежные знаки и отправить этот том автору. Последний ответил на столь щедрый дар таким трехстишием (цитирую по памяти):
Принял с благоговеньем,
Читал с умиленьем,
Жду продолжения с нетерпеньем.
Государь приказал послать такой же второй том, но на переплете напечатать: «Том второй и последний».
Подводя итоги постановки учебной части, нельзя не прийти к заключению, что программа занятий чересчур была перенасыщенна высшей математикой, подготовляя юнкеров к ученой артиллерийской карьере. В строю же высшая математика в большинстве случаев применения себе не находила.
Среди шестидесяти приблизительно юнкеров нашего курса были люди очень способные к математике как Чеболарев, Шилов, Андреев и другие, были и посредственные и, наконец, малоуспевающие. Я говорю про математику потому, что она была не только главным предметом нашего обучения, но и основой артиллерийской науки. Последняя изучалась настолько подробно, что, например, к выпускному экзамену приходилось прочитывать около 1500 страниц, и балл за нее имел огромный коэффициент – 19.
Чувство товарищества было настолько развито среди нас, что мы охотно помогали друг другу при подготовке к репетициям. О конкуренции как-то тогда и не думалось.
Лучших математиков как мне кажется выпускали тогда Киевский и 3-й Александровский кадетские корпуса. Я умышленно ничего не говорю про Реальные училища, где математика всегда была на должной высоте. Объяснялось это тем, что реалисты не могли без экзамена поступать даже в университеты как то имело место для гимназистов. Для реалистов поэтому один путь, путь тернистый – идти в высшие технические учебные заведения, где из-за наплыва желающих приходилось подвергаться очень тяжелому конкурсу, особенно в такие институты как гражданских инженеров, путей сообщения и горный.
Ввиду того тяжела была конкуренция и в самом Реальном училище из-за огромного курса математики, начиная с 5-го класса. Нас, например, в 1-м классе Реального училища было 42 человека, 7-й же класс окончило только четыре счастливца, то есть около 10 процентов.
Из юнкеров моего курса мне особенно памятен своим умом и цельностью натуры юнкер Андреев. Он как-то выделялся своей оригинальностью из общей массы. Оригинальность его глубоко честной, но застенчивой натуры сквозила во всем. У Андреева были небольшие средства, что конечно скоро стало известно нам, почему к нему часто обращались за временными ссудами. Андреев сначала спрашивал обращающегося за помощью, когда он предполагает вернуть долг, после чего, занеся дату в свою записную книжку, заявлял ему, обращаясь на «Вы», хотя бы с юнкером он был и на «ты»: «Итак, такого-то числа после обеда Вы предполагаете вернуть столько-то рублей». Выдав эту сумму, Андреев заносил в свою записную книжку: «Сего числа я утерял столько-то рублей». Соответственным образом после получения долга он писал в записной книжке: «Сего числа я нашел столько-то рублей». Если паче чаяния должник не возвращал ссуды в срок, то навсегда лишался кредита у Андреева.
Памятен мне случай приобретения Андреевым сапог у ортопедиста Высоцкого. Обмундирование в училище, за исключением смазных сапог, было настолько хорошо, что подавляющее большинство ходило в отпуск в казенном обмундировании, лакированные сапоги же заказывало у сапожника Шевелева за 11-14 рублей большею частию в рассрочку. Каждую неделю приходил в наше помещение швейцар училища и выкрикивал: «Шевелев шевелится, перчаточник вертится. У кого завелись (деньги) тоже шевелись». Таким образом в швейцарской производилась получка сделанных сапог и производился рассчет за них.
В один прекрасный день появился новый сапожник-ортопедист Высоцкий с предложением делать за 25 рублей ортопедические смазные непромокаемые сапоги. Юнкер Андреев не устоял и заказал-таки у него сапоги. Вскоре после этого видели стоящую на Неве, сгорбленную, с часами в руках фигуру юнкера Андреева, наблюдавшего за водонепроницаемостью своей покупки. Естественно этот инцедент дал нам пищу для острот и для непрестанного рассмотрения этих диковинных сапог.