Дневники

Кроме этих обычных сборщиков, были такие, которых называли «домашними», – местные, занимавшиеся уборкой хмеля от случая к случаю, больше для развлечения. Обычно фермерские жены или кто-то из домочадцев, и, как правило, они и пришлые терпеть не могли друг друга. Но была там и очень славная женщина, она подарила Рыжему пару башмаков, а мне прекрасный пиджак с жилетом и две рубашки. Большинство же местных смотрели на нас как на грязь; лавочники вели себя пренебрежительно, хотя мы сообща оставили в деревне, наверное, несколько сотен фунтов.
За уборкой хмеля один день почти не отличается от другого. Без четверти шесть утра мы выползали из соломы, надевали пальто и башмаки (во всем остальном спали), выходили наружу, разводили огонь – дело непростое, в этом сентябре то и дело шел дождь. К половине седьмого заваривали чай, поджаривали хлеба на завтрак и шли на работу, захватив бутерброды с беконом и жестяной котелок с холодным чаем для обеда. Если не было дождя, работали без перерыва примерно до часа, потом разводили костер среди стеблей, грели чай и полчаса отдыхали. Потом опять за работу до половины шестого, а пока вернешься домой, отмоешь с рук сок хмеля, выпьешь чаю, уже стемнеет и сон валит с ног. Но часто по ночам ходили воровать яблоки. Поблизости был большой сад, и втроем или вчетвером мы регулярно его грабили, набирали в мешок фунтов пятьдесят яблок и несколько фунтов лещины. По воскресеньям стирали в ручье носки и рубашки и остаток дня спали. Сколько помню, я ни разу за все время не разделся полностью, ни разу не почистил зубы и брился только два раза в неделю. Работа, приготовление еды (а это означало без конца таскать жестянки с водой, сражаться с намокшим хворостом, жарить на жестяных крышках и т. д.) не оставляли, кажется, ни минуты свободной. За все время я читал только одну книжку, все про того же Буффало Билла. Подсчитав наши расходы, я нашел, что мы с Рыжим тратили на еду примерно по пять шиллингов в неделю, и нет ничего удивительного, что нам постоянно не хватало табаку и мы постоянно испытывали голод, несмотря на краденые яблоки и подачки от других. Мы без конца считали фартинги [11], решая, можно ли позволить себе еще пол-унции табака-горлодера или на два пенса бекона. Жизнь была не так уж плоха, но целый день на ногах, ночлег в соломе, исколотые в решето руки – к концу я чувствовал себя развалиной. Унизительно было видеть, что большинство людей здесь относились к уборке хмеля как к каникулам или отдыху – потому сборщикам и платят по-нищенски, что их работа считается отдыхом. Это дает представление о жизни сельскохозяйственных рабочих: по их меркам, уборку хмеля и работой-то трудно считать.
Как-то ночью к нам постучался парень и сказал, что он новый рабочий и ему велено ночевать у нас. Мы впустили его и накормили утром, после чего он исчез. Видимо, он был не сборщик, а бродяга, и в сезон уборки хмеля бродяги часто пускаются на такую хитрость, чтобы переночевать под крышей. Другой ночью пришла женщина – она собралась домой и попросила меня поднести ее багаж к станции Уотерингбери. Она не доработала до конца срока, и ей заплатили из расчета шиллинг за восемь бушелей, так что заработка хватило только на то, чтобы доехать с семьей до дома. Я вез детскую коляску с кривым колесом, нагруженную громадными свертками, – в темноте, две или три мили, в сопровождении галдящих детей. Когда добрались до станции, как раз подъезжал последний поезд, и, заторопившись, я на переезде коляску опрокинул. Никогда не забуду этих секунд: поезд надвигается, а мы с носильщиком гонимся за жестяным ночным горшком, который катится между рельсами. Несколько раз по ночам Рыжий уговаривал меня пойти с ним ограбить церковь – и отправился бы один, если бы я не вбил ему в голову, что подозрение непременно падет на него, поскольку известно его уголовное прошлое. Церкви ему приходилось грабить, и, к моему удивлению, он сказал, что в ящике для пожертвований бедным обычно есть чем поживиться. Раза два были у нас вечеринки по субботам: сидели до полуночи вокруг большого костра и жарили яблоки. Помню, в одну из таких ночей выяснилось, что из полутора десятков людей у костра один я ни разу не сидел в тюрьме. По субботам в городке случались и бурные сцены: те, кто был при деньгах, крепко напивались, и выводить их из пивной приходилось полиции. Не сомневаюсь, что местные считали нас грубой, противной публикой, но я не мог отделаться от мысли, что это вторжение лондонского простонародья раз в году вносит приятное разнообразие в скучную жизнь городка.
19.9.31
В последнее утро, когда убрали последнее поле, была странная игра: ловили женщин и клали в короба. Наверное, что-то может быть об этом в «Золотой ветви» {14}. По-видимому, это старинный обычай, и у всех жнецов есть обычай в таком роде. Неграмотные или почти неграмотные приносили мне и другим «ученым» свои расчетные книжки, чтобы проверить правильность расчетов, и иногда платили за это парой медяков. Я обнаружил, что кассиры фермы нередко делают ошибки в сложении – и непременно в пользу фермы. Сборщики, конечно, получали причитающееся, когда жаловались, но, если соглашались с подсчетами кассиров, оставались в накладе. Кроме того, у фермы было подленькое правило: если хочешь оспорить расчет, то должен ждать, пока не рассчитаются со всеми остальными. Это означало ждать до второй половины дня, а некоторым надо было успеть на автобус домой, и они не получали положенного. (Конечно, в большинстве случаев речь шла о нескольких пенсах. Но одной женщине недоплатили больше фунта.)
Мы с Рыжим собрали пожитки и отправились в Уотерингбери, чтобы сесть в поезд со сборщиками хмеля. По дороге остановились, чтобы купить табаку, и, прощаясь с Кентом, Рыжий очень ловким приемом обманул продавщицу на четыре пенса. Когда мы пришли на станцию, там уже ждали поезда человек пятьдесят сборщиков, и первым, кого мы увидели, был наш Глухой – он сидел на траве, расстелив на ногах газету. Он отвел ее в сторону, и мы увидели, что сидит он со спущенными штанами и показывает проходящим женщинам и детям член. Я был удивлен – такой все-таки приличный старик; но редко встретишь бродягу без какого-нибудь сексуального извращения. Поезд сборщиков хмеля стоил на девять пенсов дешевле обычного и вез нас в Лондон – тридцать миль – почти пять часов. Около десяти вечера сборщики высыпали из вагонов на вокзале Лондон-бридж, многие пьяные, все с пуками хмеля; люди на улице охотно покупали их, не понимаю зачем. Глухой, ехавший в одном вагоне с нами, пригласил нас в ближайший паб и поставил каждому по пинте – первое мое пиво за три недели. Потом он пошел в Хаммерсмит и, без сомнения, будет бродяжничать до сезона сбора фруктов в следующем году.
Разобравшись с нашими расчетными книжками, мы с Рыжим установили, что за 18 дней заработали всего по 26 шиллингов. По 8 шиллингов мы получили авансом («кормовых», как их называют) и заработали еще по шесть продажей краденых яблок. После покупки билетов до Лондона у обоих осталось примерно по 16 шиллингов. Так что и в Кенте мы себя прокормили, и вернулись не с пустыми карманами. Но удалось это только потому, что во всем себя ограничивали.
19.9.31–8.10.31
Мы с Рыжим пошли в ночлежку на Тули-стрит, хозяин ее, Лу Ливи, держит еще одну на Вестминстер-Бридж-роуд. Стоит всего семь пенсов за ночь, и за семь пенсов в Лондоне лучшей, возможно, не найти. В постелях клопы, но немного, в кухнях, пусть темных и грязных, достаточно плит и горячей воды. Жильцы были из самых низов – по большей части неквалифицированные рабочие-ирландцы, притом безработные. Среди них попадались занятные типы. Один – ему было шестьдесят восемь лет – таскал ящики с рыбой (они весят сто фунтов) на Биллингсгейтском рынке. Он интересовался политикой и рассказал мне, что участвовал в беспорядках Кровавого воскресенья 88 года {15} и в тот же день был принят на должность временного констебля. Другой старик, продавец цветов, был сумасшедший. По большей части он вел себя совершенно нормально, но во время припадков ходил взад-вперед по кухне, издавая жуткие звериные крики с выражением муки на лице. Интересно, что припадки у него случались только в дождливую погоду. Еще один был вором. Он крал с прилавков в магазинах и из автомобилей на стоянках, особенно из машин коммивояжеров, и продавал украденное еврею на улице Кат в Ламбете. Каждый вечер можно было наблюдать, как он прихорашивается перед походом «на Запад». Он сказал мне, что может рассчитывать на £2 в неделю, а время от времени и на бо́льшую поживу. Он умудрялся подчистить кассу какой-нибудь пивной почти каждое Рождество и уносил 40–50 фунтов. Воровал он уже много лет, а попался всего раз – и то был отпущен под честное слово. Как всегда, по-видимому, у воров, труд его приносил ему мало пользы: большую добычу он немедленно спускал. Лицо у него было гнусное, такие мне редко встречались, как у гиены; при этом он располагал к себе, всегда готов был поделиться едой, всегда расплачивался с долгами.