Дальше живите сами
– Он же был на наркотиках, чтобы снять боль, – вступает в разговор Венди.
– Он мыслил совершенно здраво. – Щеки Стояка потихоньку багровеют.
– А еще кто-нибудь слышал, как он это сказал? – интересуется Филипп.
– Филипп, – одергивает его Пол.
– Что? Я просто спрашиваю. Ну, вдруг Сто… Чарли чего-то не понял.
– Я все прекрасно понял, – сухо отвечает Стояк. – Мы обсуждали это довольно долго.
– Я не ошибаюсь, что шиву иногда сидят всего три дня? – говорю я.
– Точно! – восклицает Венди. – Ты прав.
– Нет, не прав! – кричит Стояк. – Само слово “шива” означает семь. Семь дней. Потому траур и называется шива. И ваш отец именно об этом и просил.
– В магазинах все пойдет вразнос, если я просижу тут семь дней, – говорит Пол. – Папа никогда бы такого не предложил.
– Послушай, Чарли, – примиряюще говорю я, шагнув к нему поближе. – Ты свое дело выполнил, волю отца нам сообщил. Мы теперь это между собой обсудим и придем к какому-то согласию. Если будут вопросы, мы тебя обязательно позовем.
– Прекратите!
Обернувшись, мы видим на пороге гостиной маму и Линду.
– Так хотел ваш отец, – сурово говорит мама, входя в комнату. К этому моменту она уже сняла пиджак, оставшись в блузке с глубоким вырезом, обнажавшим ту самую, знаменитую ложбинку меж грудей, из-за которой нас так дразнили в школе. – Он был далеко не идеален, он не был образцовым отцом, но он был хорошим человеком и всегда делал для вас все, что мог. Кстати, вы в последнее время тоже не были образцовыми детьми.
– Мам, ну что ты? Успокойся, – говорит Пол, упреждающе подняв руку.
– Не прерывай меня. Ваш отец умирал целый год, практически целый год. Сколько раз вы, каждый из вас, его навестили? Я знаю, Венди, Лос-Анджелес – не ближний свет. Да и у тебя, Джад, сейчас не лучшие времена. А уж ты, Филипп… Одному Богу известно, где тебя носило. Будь ты на войне в Ираке, я бы хоть знала, где ты… Короче. Отец высказал предсмертную волю, и мы отнесемся к его воле с уважением. Мы все. Да, тут будет тесно, неудобно, мы будем действовать друг другу на нервы, но на ближайшие семь дней вы снова станете моими детьми. – Она подходит ближе и улыбается. – Бросайте якоря.
Резко развернувшись на каблуке-шпильке, мать плюхается на один из низких стульчиков.
– Ну, – говорит она. – Чего ждете?
Мы молча садимся – надутые, обиженные, точно группа проштрафившихся школьников.
– Хмм… миссис Фоксман, – откашлявшись, произносит Стояк. – Шиву предпочтительно сидеть не в парадной обуви.
– У меня плоскостопие, – парирует мать, смерив Стояка взглядом, острым как бритва. Таким взглядом впору без ножа делать обрезание.
Мои родители крепко держались лишь одной, поистершейся за века еврейской традиции: собирали семью на праздник Рош а-Шана. Едва лето начинало подвядать, превращаясь в осень, у каждого из нас раздавался звонок – не с приглашением, а с требованием приехать, – и все мы слетались в Слепую Кишку, чтобы ворча сходить на службу в синагогу, поругаться из-за спальных мест и высидеть обильный праздничный обед, причем кто-нибудь непременно выскакивал из-за стола и пулей вылетал из дома. Это тоже вошло в традицию. Чаще всего не выдерживали Венди или Элис, хотя, как сейчас помню, однажды из-за стола выбежала Джен, потому что отец, изрядно принявший на грудь, сказал ей вдруг, без всякого повода, что наш умерший сын не считался бы евреем, поскольку она, его мать, – не еврейка. Джен тогда швырнула в отца тарелку и убежала, но никто ее не осудил: ведь прошло всего несколько месяцев с тех пор, как она родила мертвого ребенка. “И что на нее нашло?” – удивился отец. В итоге все сложилось даже удачно, так как Джен настояла на немедленном отъезде и я оказался избавлен от нудной многочасовой службы в синагоге, куда все мы должны были пойти наутро. Обычно к концу такой службы размеренное блеяние кантора Ротмана изводило слушателей до такой степени, что мне, к примеру, хотелось пасть ниц и признать Иисуса Христа своим Богом и Спасителем.
16:02
Элис и Трейси помогают Линде на кухне. Хорри ушел – Пол отправил его в магазин, доделывать дела. Магазин в Элмсбруке – флагман всего бизнеса, он работает без выходных до девяти часов вечера. Барри наверху, смотрит с Райаном видак. Поэтому в гостиной остались только скорбящие на низеньких стульях, все пятеро. И чувствуем мы себя глупо и неуютно.
– Ну-с, – произносит Филипп. – Что дальше?
– Дальше будут приходить люди, – отвечает мать.
– Как они узнают, когда приходить?
– Мы же не первые сидим шиву, – ворчливо обрывает его Пол. – На все свои правила.
– Люди придут, – говорит мать.
– И люди придут! – басом, под Джеймса Эрла Джонса, передразнивает Филипп.
Наш Филипп – просто кладезь цитат из фильмов и песен. Жаль, что, расчищая для них место у себя в голове, он заодно выкинул оттуда логику и здравый смысл. Зато цитатами сыплет по поводу и без повода, словно восточный мудрец.
Пол замечает мой взгляд: я смотрю на его правую руку. Широкий розовый шрам пересекает мясистую часть ладони, переходит на запястье и заканчивается неровным узловато-клочковатым наростом почти у локтя. На плече у него есть еще один шрам, куда страшнее этого: он тянется к шее застывшими бурунами – по одному на каждый зуб рассвирепевшего ротвейлера, который промахнулся лишь на пару дюймов. Не дотянулся до яремной вены. Когда я вижу Пола, я вечно пялюсь на шрамы от собачьих зубов, просто не могу удержаться.
Пол тут же сгибает руку, пряча шрам, и кидает на меня тяжелый взгляд. Он ни разу не обратился ко мне, с самого моего приезда. Он вообще никогда без нужды со мной не заговаривает. Тому есть много причин, одна из которых – как раз нападение ротвейлера, положившее конец его так и не начавшейся бейсбольной карьере в колледже. Винит он в этом меня. Разумеется, вслух он этого ни разу не высказал. За исключением Филиппа мужчины в нашей семье не склонны озвучивать свои претензии. Поэтому не могу с уверенностью сказать, кого Пол возненавидел в тот момент: только меня или всех вокруг.
Другая возможная причина состоит в том, что мужчиной я стал с Элис. Давно, еще в школе. Она была первой у меня, а я у нее. Ничего ужасного в этом, кстати, нет. Мы с ней учились в одном классе, а на глаза Полу она попалась много лет спустя, когда чистила ему эмаль в зубоврачебном кабинете, а он привычно произнес: “Кажется, ты в детстве дружила с моим младшим братцем?” Беспроигрышный способ познакомиться с девушкой. Я к тому времени давным-давно уехал из нашего городка и был обручен с Джен, так что с меня взятки гладки. Если Полу что-то не нравится, сам виноват. Знал же, что я побывал там первым. Не удивлюсь, если он и встречаться-то с ней стал, чтобы как-то поквитаться со мной за историю с собакой. Довольно извращенный способ поквитаться, но зато в стиле Пола. Поэтому теперь, каждый раз, когда Пол меня видит, на душе у него свербит. Он знает, что я лишил девственности его жену, что я видел Элис обнаженной, целовал розоватое родимое пятно, напоминающее вопросительный знак, которое начинается у нее чуть ниже пупка, а заканчивается у промежности. С тех пор прошло семнадцать лет, но настоящие мужики такого не забывают. Да и Элис, увидев меня, наверняка вспоминает те четыре месяца, которые мы провели, занимаясь сексом в машинах, подвалах, кустах, а однажды ночью даже в пластиковом туннеле над горкой на детской площадке возле начальной школы. Первая любовь – не картошка. Как ни старайся, все равно не забудешь.
– Что в магазине? – спрашиваю я у Пола. – Идут дела?
Он смотрит на меня, раздумывая, о чем я, собственно, спрашиваю.
– Да все по-старому, все по-старому.
– Планируешь расширяться? Открываешь новые точки?
– Нет. Какие планы? Сейчас кризис. Ты что, газет не читаешь?
– Просто спросил.
– Хотя тебя сейчас волнует не кризис, у тебя другие проблемы, верно, Джад?