Ревизор 2.0
«Сударь, Пётр Иванович, посылаю Вам с Осипом это письмо, в надежде, что Вы соизволите его прочесть. Вчера вечером мой папенька, узнав о Вашем появлении в N-ске, выразил желание познакомиться с Вами поближе, так сказать tкte-а-tкte, и приглашает Вас сегодня у нас отобедать. Ежели соизволите согласиться, то напишите и отдайте сей же час записку Осипу, он будет ждать Вашего ответа.
С искренним почтением, Е.К. Мухина».
«Ого, – подумал Копытман, – как-то неожиданно я начинаю входить в жизнь этого уездного городка. Однако отказывать было бы неучтиво, да и чем я, собственно говоря, рискую?»
Провертев таким образом в голове мысли, Пётр Иванович уселся писать ответ, благо письменный прибор со вчерашнего вечера остался на столе, так же как и аспидная доска. В письме, проклиная про себя нынешний эпистолярный жанр, он выразил всяческое почтение к уездному судье и обещал всенепременно явиться к обеду, ежели только за ним соизволят заехать, потому как с городом незнаком и легко может заплутать.
Отправив Осипа, Пётр Иванович стал думать, как бы предстать перед этим самым Мухиным в выгодном свете. Но его размышления вновь были прерваны, на этот раз появлением Селифана, который передал приглашение отужинать в доме городничего, Антона Филипповича Муравьёва-Афинского. Тот даже пообещал прислать ввечеру экипаж. Текст был составлен на хорошей бумаге и закреплён личной печатью самого городничего.
«Похоже, сегодняшний день обещает быть весьма занятным, – решил Копытман. – Но делать нечего, от таких приглашений не отказываются. Хотя, видимо, в их глазах я тоже представляю собой величину, ежели они один за другим шлют мне приглашения. Чай не каждый день в это захолустье приезжают чиновники из столицы. Таким образом, обедаем у судьи, а ужинаем у городничего».
Не прошло и получаса, как к Копытману заявились просители. Первой была помещица Лютикова, владевшая имением в пятнадцати вёрстах от N-ска. Помещица приехала в город утром по делам и о столичном инспекторе узнала из слухов, которыми уже с вечера был наводнён уездный город. Это была женщина лет пятидесяти пяти, гренадёрской стати и с трубным голосом, при звуках которого невольно хотелось вжать голову в плечи.
– Я вдова! – с порога заявила Лютикова, выпятив грудь невероятных размеров. – Мой Фрол Митрофанович француза воевал, ранен был, оттого и скончался три года тому как. А мне как вдове положенную пенсию не плотють.
– Что, совсем? – тихо спросил Пётр Иванович.
Сидел он на кровати, потому что стул пришлось уступить нежданной гостье, принёсшей с собой корзину, накрытую тряпицей, под которой что-то шевелилось. Это шевеление слегка нервировало инспектора, ему чудилось, что в корзине целый клубок змей и, ежели он чем-то вдове не угодит, та сдёрнет тряпицу и начнёт кидаться в него гадами.
Муж помещицы, Фрол Митрофанович Лютиков, и впрямь входил в ополчение, командовал своими вставшими под ружьё – вернее, топоры и вилы – крестьянами, но всерьёз повоевать ему не довелось. Потому что, когда ополчение собрали, француза уже погнали от Москвы, и Лютиков по прибытии на место прежней дислокации командования был отправлен обратно. Вот по пути в своё поместье и случилась неприятность: старая лошадь под Лютиковым споткнулась, и он, кубарем скатившись с седла, сломал лодыжку. Помер же он… – утоп в пруду в нетрезвом виде, однако вдова представила дело так, будто скончался её супруг от последствий ран, полученных на войне, и усердно обивала пороги разного рода государственных учреждений, требуя компенсацию за потерю кормильца. Хотя кормилец из Фрола Митрофановича был тот ещё. Помещик при жизни славился на всю округу пристрастием к картам и вину, тискал дворовых баб, и поместье его, мягко говоря, не процветало, а за последние двадцать лет и вовсе две деревни и полторы сотни душ крестьян ушли по закладной.
– Совсем не платят, – заявила помещица.
– А почему?
– А никакой он у тебя, грят, не герой Отечественной войны, мол, и француза-то не видел.
– Так что?
– Так и ничего, отец родной, суют мне свой «Устав о пенсиях и единовременных пособиях» [1] за подписью импяратора Николая Первого, мол, ты под эти статьи не подпадаешь. А как же не подпадаю, когда муж мой кровь проливал за царя и Отечество?! Мой-то Фрол жизнь готов был положить: как француз к нам пришёл, так сразу и подхватился, да только его батюшка не отпускали первое время. Шёл на смерть, только Бог миловал, уберёг от гибели на фронтах, а эти щелкопёры мне пенсию платить не желають.
Чувствуя, что этот разговор заведёт его в такие дебри, из которых можно и не выпутаться, Пётр Иванович предпочёл закончить препирания и решительно поднялся с кровати.
– Что ж, уважаемая… э-э-э…
– Антонида Поликарповна я.
– Что ж, уважаемая Антонида Поликарповна, вашей пенсией мы обязательно займёмся, как только разрешим первостепенные дела государственной важности. Не беспокойтесь, ступайте с Богом!
– Спасибо тебе, отец родной, свечку за твоё здоровье нынче же поставлю, – всплеснула руками помещица и сдёрнула с корзины тряпицу, заставив постояльца испуганно отпрянуть. – А это прими в дар, намедни с утра на базаре была, порося на развод взяла, отрываю от сердца. – И протянула Копытману розового поросёнка, глянувшего на нового хозяина томным взглядом из-под длинных прозрачных ресниц.
Инспектор начал было отнекиваться, так как совершенно не представлял, что ему делать с поросюком, но помещица оказалась весьма настойчивой особой, и ему пришлось принять на руки Божью тварь. Хорошо, корзину Лютикова тоже оставила, иначе пришлось бы поросёнку бегать по комнате, путаясь под ногами. Своё место в корзине розовое чудо заняло беспрекословно, по-прежнему не сводя с налогового инспектора нежного взгляда. Копытман знал, что свиньи – существа всеядные, а потому надеялся, что с питанием для подарка проблем возникнуть не должно, если, конечно, ему и самому будет чем питаться. С другой стороны, оставлять у себя живность он совершенно не желал, и уже придумывал, кому бы его передарить.
От размышлений его оторвал очередной визитёр, которым оказался управляющий N-ской богадельней Аполлинарий Никифорович Козырьков. Человек он был необычной, даже, можно сказать, комической внешности. Природа, создавая сей образ, явно пребывала в весёлом настроении. Росточком Козырьков виделся чуть выше двух аршин, с приплюснутой, словно по ней ударили кувалдой, головой, близко посаженными и чуть выпученными глазками, заострённым курносым носом и жидкой кисточкой усов под ним, отчего чем-то походил на осётра. Речь его была сбивчива и тороплива, будто он опасался не успеть донести до собеседника свою мысль, поэтому Копытман не сразу понял, чего, собственно, хочет этот человечишко в засаленном сюртуке, бухнувшийся на колени, едва перешагнув порог.
– Ваше высокоблагородие, не губите! Помилуйте, ваше высокоблагородие, не велите казнить, только не каторга, у меня детки, трое, не оставьте их сиротами…
– Постойте, я вас решительно не понимаю! – взмолился Пётр Иванович. – Ну-ка, поднимитесь с колен, что вы, право, устраиваете тут балаган. А теперь сядьте и изложите вопрос, с которым сюда явились.
Проситель, покорно заняв место на стуле, свёл ноги вместе, а ладони, словно прилежный ученик, положил на колени. Его кроткий взгляд, который, казалось, мог принадлежать застенчивой лани, был направлен куда-то в район пупка Петра Ивановича.
– Аполлинарий Никифорович Козырьков, управляющий богадельней, – представился гость, не поднимая глаз.
– Очень приятно, Аполлинарий Никифорович. Рассказывайте, только внятно, что вас сюда привело.
– Виноват, бес попутал. – Козырьков сделал движение вновь упасть на колени, однако Копытман успел его осадить.
– Что за бес? Имя, фамилия.
– Чьё имя? – опешил посетитель.
– Беса, который вас попутал, – вволю издевался Копытман.
– Дык… Нечистый. Он и попутал.