Душа компании

 
Все красотки были католичками
 
тугой узел у самой шеи,
волосы гладко зачесаны за уши
и пробор посередине такой прямой, что его,
наверное, матери бритвою развели
поутру. никаких украшений, кроме
кольца целомудрия и золотых четок, тонкой цепочки,
переползавшей у них через ключичный горбик.
тогда не отыскалось названия для безбожницы,
поэтому я соврала, сказала, что и у меня было первое причастие,
что я надевала сливочно-белое платье, а все снимки
убраны на склад, выучила наизусть молитвы,
какие надо, и произносила их со всей мыслимой скукой,
с деланым безразличием к своему новому королю.
дженна мне верила, пока не пришла в гости
и втихую не осмотрела стены родительского дома,
что были по большинству пусты, не считая нескольких
картин с рыбами и мужчинами, несущими фрукты.
наконец наверху она прошептала, что знает:
я не господня девочка, что она никому не
скажет, если только я ей скажу, что я такое.
«я ничего», – сказала я, гордясь больше, чем собиралась.
она простила меня и предложила сводить в церковь,
чтоб я могла научиться там принимать хлеб,
желать мира, всем святым танцам,
какие я никогда не разучивала. мы там порепетировали,
поиграли в церковь у меня в спальне.
и она была священником, учила меня складывать
чашечкой руки, как помещать на язык.
наконец я все освоила назубок, достаточно, чтоб
выглядело мышечной памятью, и дженна, казалось,
раскаялась, а затем попросила меня заставить себя
поверить во все это, а не то нас обеих сошлют в ад.
 
Вдогонку к некрещенью
 
Когда я рассказывала про горку
на вечеринках или поэтических читках,
или где б я ни занималась
делом передачи байки
безупречной, как чистенький отрыгнувший младенчик,
я оставляю за скобками окончание.
«Знай свою публику», – вот что
я слышу от людей.
И поэтому не произношу ту часть,
где мужчина увидел детское
горящее тело и объявил
руки свои целительными,
и поэтому вот я заканчиваю рассказ моим воплем,
а не моим молчаньем, лицом вниз
на ломберном столике на заднем дворе,
пока ближайший сосед
нависал своими распяленными пальцами
над моей новорожденной раной,
как он обещал, что, если сосредоточусь
как следует, закрою глаза,
вслушаюсь в свое дыханье, я что-то
почувствую. «Энергия», – называл ее он.
«Врач не нужен», – говорил он,
и как я знала, что, чем скорее скажу я
«мне помогло», тем быстрее он прекратит
витать надо мной.
Поэтому я проглотила каждый рубец,
сказала: «Все уже лучше», – и
слезла со столика,
вновь натянула платье себе на
коленки и постаралась изо всех сил
уйти в дом, не хромая.
 
«я мечтаю знать свою няньку в ее другой…»
 
я мечтаю знать свою няньку в ее другой жизни. в той, где она не извиняется за то, что сквернословит, и показывает мне, где прячет то, что она прячет. она мне дала куртку, и там, в кармане, я нашла школьное расписание для восьмого класса, сложенное и помягчевшее от стирки. сохранила его у себя в выдвижном ящике стола, изучала его по ночам, водила пальцем по сокращенным обозначениям классов, АНГ 009, ИСТ 009, МАТ 010, вычисляла временны́е зазоры между каждым уроком – семь минут, как добираешься с одного конца здания на другой за семь минут? я сжималась и крошилась от тревоги, скорбела по безопасности единой классной комнаты, по учителю, которого называешь просто по имени, – ужасно хотелось спросить у нее, как ей это удалось, как она выбралась живой, но не хотелось мне себя выдавать, я просто наблюдаю, как она ходит по своей спальне, и беру на заметку, как она движется – точно, у всего свое нужное место, похоже, она все время прибирается, вечно что-то припрятывает, куда надо, – она шустра, и мне интересно, как она такой стала. может, всегда была, может, ей и не пришлось этому учиться.
 
Вдогонку II к некрещенью
 
Кроме того, мне надо бы упомянуть, что я не знаю,
коснулись ли меня вообще его руки, хотя коснулись.
Этот искаженный факт – возможно, причина,
почему я оставляю концовку за скобками. Еще одно правило
хорошего рассказчика: никто не желает
слушать недовспомненную трагедию. Вы обязаны
знать ширину ножа и как он вас
погубил, назвать органы, им поцелованные.
Может, он трогал меня, может, опять-таки,
может, поэтому я обхватила губами что-то
такое, что будет наполнять мне рот много лет —
это все не прекрасно. Это букет
из горького и полурасцветшего.
Иногда писатель во мне
хочет вспомнить, чтоб я могла вам
представить историю. Иногда, по-моему,
у меня в дверях возникнет память,
сперва тенью, затем мужчиной, шагающим
на свет.
 
«память тоже…»
 
память тоже
у меня в теле живет,
не в мозгу.
 
Азартная игра
 
кое-какие девчонки заматерели в сексе,
зримо скучали, если беседа
застревала на предварительных ласках, но никогда
не пикировала поглубже. кое-какие девчонки
уже это проделали, но со своими парнями,
которые все еще были мальчишками и по-прежнему их любили,
а поэтому не считается.
не имело значения, девственница ты
или нет, важно было, как ты этим пользуешься,
как валютой, мешком пятицентовиков
на барной стойке. было это еще до того, как
кто-то из нас поверил, что мы хоть в чем-то
умелы, поэтому мы стали умелы со своими
телами, говорили о них так, будто мы
гончие суки, тощие, и нам не терпится
вломиться в гоночные воротца.
прежде, чем кто-то из нас занялся сексом,
мы с джордан пришли на каток
в клетчатых юбочках и без трусов,
и мальчишки по очереди совались
лицами под низ, как маленькие
детишки, выстроившиеся к телескопу,
одуревшие от внезапно доступной вселенной.
джордан принесла одноразовую камеру,
и мальчишки щелкали снимки
своих погруженных под юбки
голов, нас – руки
прижаты ко рту, словно у мэрилин —
любительниц, коленки вовнутрь, конфуз.
кто знает, что нам было с того.
может, сигаретка или покатали, или возможность
закончить фразу, а потом мы отнесли
камеру в аптеку на 4-й улице,
где женщина средних лет
напечатала каждый глянцевый снимок, и мы расплатились
четвертачками, а она ни о чем не спрашивала.
и мы нависали над ними, в груди у нас жарко и озорно,
раскладывали лучшие, как карты таро, что обещают
славное будущее. но вскоре нам надоели наши же лица,
мы выросли из своих тел и выкинули те фотоснимки.
а под конец той же недели их нашел мой отец
и оставил на кухонном столе, чтобы их нашла я.
они выглядели чужеродными на материной скатерти,
девчонкой, не желанной в этом доме.
он размышлял над ними, как над покерной колодой,
выбрал одну – со мной и безголовым мальчишкой,
поболтал ею, зажав большим и указательным пальцами,
выждал миг, чтоб я впитала,
чтоб затем взглянуть мне в глаза,
и спросил: «ты кто?»