Сердце Дьявола
* * *...Но места здесь красивейшие, ничего не скажешь... Невообразимо красивые... Дорога к Искандеру сначала вьется вдоль Фан-дарьи, в мрачных теснинах сжатой отвесными, километровой высоты скалами. Река то бьется в припадке бешенства, протискиваясь меж огромными валунами и глыбами завалов, то лениво шелестя растекается меланхолично блестящими на солнце рукавами по вдруг расправившей плечи долине.
...В начале лета вода в Фан-Дарье редко бывает прозрачной; она чаще всего бурая, кирпично-красная или серая. Сейчас вода была красноватой (дожди, значит, упали в областях распространения красноцветных отложений мезозоя). Но мы знали, что скоро Фан-Дарья на протяжении нескольких сотен метров станет двухцветной – родившись после слияния мутного Ягноба с голубой Искандердарьей, она не скоро смешает такие разные их воды...
Эти места родные для меня... Сначала я мотался по ним с полевыми партиями отца – еще будучи четырнадцатилетним устраивался к нему всеми правдами и неправдами. Сначала рабочим с окладом 30 рублей, затем коллектором на целых 45 (геолог тогда получал 100-120). Потом приезжал сюда на производственную практику и по аспирантским делам. И здесь же неподалеку проходила производственную геологическую практику моя семнадцатилетняя мамуля, тогда всеми любимая Леночка. Вон, справа над дорогой, до сих пор можно различить развалины кишлака... Как-то в августе 1952 года она проезжала его со своим начальником Олегом Чедия (этого вальяжного орла-геолога знали все полевые люди от Алтая до Копетдага). Кишлак только-только выселили – в южных хлопкосеющих долинах срочно требовались рабочие руки. И выселили неожиданно – приехали ночью на грузовиках милиционеры с гэбэшниками, покидали людей в кузова и увезли в чужие, смертельные для горцев знойные долины. В домах остались вещи, мебель, в курятниках кудахтали голодные куры... Чедия ехал впереди, мамуля за ним... Только-только выбрались из кишлака на вившуюся по обрыву узенькую тропку, и вдруг на мамину кобылу что-то сзади бросилось. Мама оглядывается – о, ужас! – над ней навис огромный черный жеребец – оскаленная пасть, дикие глаза, машущие передние копыта! Прыгать нельзя – внизу обрыв, жеребец мощными толчками надраивает кобылу... И четкий крик-приказ Олега: Пригнись!!! И тут же, не успела прикоснуться побелевшей щекой к вмиг вспотевшей кобыльей шее – сухой револьверный выстрел. Один. И бедный жеребец застыл, ничего не понимая, медленно осел на задние ноги, сполз бурдюком с тропы и покатился вниз, в ревущий от восторга горный поток...
А вон, чуть подальше, несколько яблонь... Там стояла мамина палатка. Мужчины ушли на выкидку, на Чимтаргинский горный узел, а ее, студентку, беременную мною, оставили со стариком-поваром. Ночью пришла медведица с двумя медвежатами. И до утра они что-то ели в палатке повара. Когда все стихло, мамуля решилась посмотреть, что осталось от повара. Но оказалось, что медведи, сорвав палатку и оттащив ее в сторону, ели сгущенку из обычных тогда пятилитровых банок. А повар сидел на яблоне, к которой палатка крепилась. Сняли его только через день мужчины, вернувшиеся из маршрута. А привести в себя не смогли... В общем, полный отпад и романтика... Да, такое не придумаешь, из-за таких вот рассказов ваш покорный слуга стал не чистеньким юристом, а геологом...
* * *В середине дня наш "уазик" переехал бетонный мост через Фан-Дарью, покатил к Искандеркулю и через час по серпантинам взобрался на завал. И остановился: путь ему пересекла отара овец. Одна из них – молодая кудрявая овечка с отменным курдюком по обоюдному соглашению с чабаном поехала с нами.
* * *...Озеро показалось неожиданно. Холодное, равнодушное – ни волн, ни ряби. На полном ходу наша машина миновала пустовавшую турбазу и помчалась по пыльной грунтовке к Кырк-Шайтану. В роще под ним, крутым, недоступным, мы поставили две четырехместные палатки и, не мешкая, начали готовиться к банкету по случаю успешного прибытия к месту назначения. Пока мы жгли дрова на угли, Сильвер считанными движениями ножа превратил безучастную овечку в дымящееся мясо. Но банкет удался не вполне – после первого же стакана и второй палочки шашлыка Сильвер всем нам показался излишне зловещим...
– У него глаза блестят, как у палача, занесшего топор, – шепнул мне Баламут, искоса рассматривая нашего Сусанина. – Ночью придется дежурить по очереди. А то ведь зарежет, собака...
4. Кофе в постель. – Предыстория. – Каменный мешок. – Кровь дьявола. – Пилюли Сильвера.
Но дежурить не пришлось – выпив сто пятьдесят граммов водки и съев пару палочек шашлыка, Сильвер с головой залез в спальный мешок и мгновенно заснул. Протез он положил под голову.
На следующее утро нас разбудил запах свежесваренного кофе. Выглянув из-под полы палатки, я увидел Сильвера, разливающего благоухающий напиток по нашим кружкам. "Отец родной... – подумал я, зевая от уха до уха. – Его бы в телевизионную рекламу... Усталая бригантина покачивается на волнах... Голубое небо, зеленое море, белые паруса, повисшие от безветрия. Затем камера наезжает, и мы видим Сильвера, пьющего кофе под вздернутой на рею белокурой красоткой. И слышим ублаготворенный голос за кадром: Старый пират предпочитает Маккону..."
Улыбнувшись видению, я вновь попытался отдаться Морфею. Но у костра забили алюминиевой миской о камень, и нам (со мной в палатке квартировал Баламут) пришлось подниматься.
Утро было росистым, зябким и кружка кофе, положенная на озябшую душу, пришлась весьма кстати.
– Ну, что, не зарезал я вас ночью? – спросил Сильвер, отечески улыбаясь. – Видел по вашим глазам, что опасаетесь меня. Ну и правильно, время сейчас такое, Шурик...
Слова "время сейчас такое, Шурик" заставили мои брови взметнуться. Так перед какой-нибудь гнусностью любил выражаться Хачик – бандит, с которым нам пришлось столкнуться в ходе одной из самых замечательных авантюр в нашей жизни. Но он и люди, знавшие его, были давно и безнадежно мертвы. Последним погиб в прошлом году Худосоков, некогда его ближайший подручный... Я въелся глазами в Сильвера, и на секунду мне показалось, что передо мной сидит именно Худосоков. Переведя глаза на Баламута, я понял, что и он заподозрил то же самое...
* * *С Ленчиком Худосоковым мы впервые встретились в Приморском крае, на Шилинской шахте. Мы – это я, Чернов Евгений Евгеньевич, по прозвищу Черный, и мои однокашники по геологическому факультету – Бочкаренко Борис Иванович, по прозвищу Бельмондо (уж очень он похож на этого французского артиста) и Баламутов Николай Сергеевич, по прозвищу, естественно, Баламут. Позже к нам присоединилась некая яркая и неординарная личность – Юдолина Ольга Игоревна, моя нынешняя, так сказать, гражданская супруга. Расскажу о своих друзьях поподробнее – мне это всегда доставляет удовольствие; надеюсь, что вы, читатель, его со мной разделите.
* * *Необязательный, незлобивый и добродушный Бочкаренко (170 см, 54 кг, самая что ни на есть Рыба) гордился своей внешней схожестью с Жаном-Полем Бельмондо. Отец у него был пехотным полковником, дотопавшим до Берлина. Борис рассказывал, что папаня всю войну не расставался с противотанковым ружьем и в часы затишья часто ходил с ним на передовую – при удачном выстреле зазевавшегося немца эффектно разрывало надвое. В семидесятые годы старший Бочкаренко работал военным консультантом в ЦК Компартии Таджикистана и в подарок на свадьбу от этой партии Борис получил просторную трехкомнатную квартиру.
По специализации Бочкаренко был гидрогеологом и скоро стал начальником с обширным кабинетом, премиленькой секретаршей и белой "Волгой". Но был им всего лишь года два, потом случился скандал с очередной секретаршей и лишь благодаря отцу Борис вылетел из своей гидрогеологической конторы относительно сухим.
Борис любил приходить ко мне в любое время суток с дюжиной шампанского или пачкой сигарет. Мы болтали до утра об особенностях женской психики, о японской поэзии, о Роберте Пене Уоррене и о многом другом. Как-то на Новый год я познакомил его с Людмилой, подругой одной из своих девушек и через полгода узаконил их брак своей свидетельской подписью.