Не ее дочь

Папаши не видно. Я проезжаю чуть дальше и торможу, устанавливая зеркало так, чтобы видеть происходящее сзади. Мать усаживает малыша в пикап. Верхняя половина ее тела скрывается внутри, а нижняя покачивается вправо и влево, пока женщина пытается пристегнуть малыша. Она захлопывает дверь с силищей десяти мужчин и скрывается за домом. Разговор на повышенных тонах сливается с уличным шумом, а потом она снова появляется и забирается в пикап. Скрипят колеса, когда машина выезжает задом на улицу, словно женщина пытается сбежать. Она катит вниз по улице, и я молюсь, чтобы какой-нибудь ребенок или собака не вздумали в эту секунду выскочить на мостовую.
Пикап едет по кварталу, явно торопится. Когда он мчится мимо школы, охранница дует в свисток и машет руками. Похоже, Эми уже чем-то расстроена. А может, просто опаздывает? Или все в жизни ее раздражает?
Я качу обратно к дому, гадая, где сейчас Эмма, и тут она появляется на дорожке, шурша по гравию, чтобы посмотреть, куда подевалась мама.
Колышется красный бант. Алые туфельки замирают. Она такая же красавица, какой я ее запомнила, и меня поражает материнский инстинкт, который вызывает у меня эта незнакомая девочка. Я потрясена наглостью поступка матери, просто бросившей своего ребенка, но потом замечаю отца, он выходит из-за угла и кричит Эмме, чтобы возвращалась сию же минуту, иначе ее ждут неприятности.
Интересно, что за неприятности? Я их увижу? Надежда, что он не такая уж свинья, быстро испаряется, из-за его присутствия я чувствую одновременно облегчение и тревогу. Я рада, что Эмма не одна на гравийной дорожке наблюдает за уезжающей матерью, но все же хочу, чтобы она осталась одна. Это было бы явным доказательством, что о ней не заботятся, и тогда я могла бы… Что именно?
Я боюсь отвечать на этот вопрос.
Я перемещаюсь на противоположную сторону улицы, не сводя взгляда с заметного красного банта в зеркале заднего вида. Папаша дергает Эмму за руку и велит поторапливаться. Бросает к ее ногам рюкзак. Она накидывает потрепанные лямки на одно плечо. Отец с дочерью идут к школе, находящейся всего в нескольких кварталах. Он не держит Эмму за руку, да и она явно не ждет от отца такого.
Я вспоминаю собственную мать, как она иногда протягивала правую руку, если мы вместе куда-то шли, – с негнущимися пальцами, словно она звезда гонки, а я должна передать ей эстафетную палочку для следующего этапа. Она никогда не оглядывалась, и если я не припускала рысью и не успевала ухватить ее за руку, она отдергивала пальцы, возмущенно вздыхала и прибавляла шаг.
Однажды на блошином рынке я остановилась, чтобы завязать шнурки, и полностью потеряла ее из вида. К тому времени я уже знала, что следует найти какого-нибудь взрослого приличного вида – никаких ужасных усов, желательно вообще не мужчину, и уж, конечно, не бездомного, – и тогда Элейн появится с написанным на лице нетерпением, словно это я ее бросила.
Эта семья находится в таком же взвинченном состоянии, их вечно кидает из жара в холод, как будто кто-то вертит водопроводный кран. Эмма резко останавливается в конце подъездной дорожки, а ее мать уносится прочь, ни о чем не заботясь. Отец гаркает на дочь, и она стремглав бежит к нему. И так проходит все общение родителей с Эммой: они сосредоточены не на ней, а на себе. Они действуют так в уверенности, что никто за ними не наблюдает.
Но я наблюдаю.
И теперь Эмма идет слишком близко к краю тротуара. Я судорожно вздыхаю, слезаю с велосипеда и снова пригибаюсь, осматривая якобы спущенную шину. Я понимаю, что если Эмма случайно попадет под машину, все изменится. Родители будут в унисон сочинять историю их жизни с дочерью, нормальной и счастливой жизни, и им все сойдет с рук. Хотя родители они дерьмовые.
Она бегом поднимается по лестнице школы. Не машет отцу на прощание. А он не гладит ее по голове и не желает хорошего дня. Он занят своим телефоном, подносит его к уху и размахивает руками в какой-то перепалке с утра пораньше. Учительница ведет Эмму внутрь и качает головой.
 
Я решаю ехать дальше, обрадовавшись, что увидела ее и убедилась в ее существовании и в том, что родители по-прежнему ведут себя ужасно. А она по-прежнему здесь, все та же девочка с милым красным бантом и в том же красном платье. Девочка, которую я впервые увидела в аэропорту. Она снова ворвалась в мою жизнь, когда я только начала ее забывать.
Я набираю темп, внимательно глядя по сторонам у перекрестков, и торможу у гостиницы. Слезаю с велосипеда, снимаю шлем и проглатываю остаток воды.
В гостиницу входит женщина с тремя хохочущими дочерями, у каждой ярко-розовый рюкзак. Я улыбаюсь и вытираю пот с подбородка. Раньше я постоянно завидовала другим девочкам, которые ходят с матерями за покупками, смеются и останавливаются у киоска на углу, чтобы съесть двойную порцию мороженого. Моя мать никогда не смотрела на меня так – с любовью, терпением и вниманием. Она всегда была раздраженной, усталой и нетерпимой. И пусть я мало говорила и была еще так мала, это не имело значения. Все, что я делала – как дышала, сидела, ела, выглядела, – все это служило для нее спусковым механизмом. Я дышу ртом, горблюсь, чавкаю, выгляжу как мальчишка с нечесаными волосами и обветренными губами. Все детство я была напуганной и несчастной.
А Эмма?
Вопрос снова стучится в голову: а если она несчастна, то что? Но я не могу избавиться от ее образа. Это все равно что вернуться на двадцать пять лет назад. Как выглядит Эмма и как обращается с ней мать. Я узнаю в ней себя и хочу помочь.
Я принимаю решение и пересекаю черту между опасностью и необходимостью, закидывая велосипед обратно в машину. Ноги подкашиваются от нервного напряжения. Я снимаю ботинки и бросаю их в машину. Я понимаю, что пора домой, нужно выписаться из гостиницы и ехать прямо в офис. Ведь я уже ее увидела. Именно за этим я сюда приехала.
Но один вопрос не дает мне покоя, мешает тронуться с места. А если ее нужно спасать?
до того
Итан привязал каноэ к багажнику на крыше машины.
– Ты уверен, что конструкция надежная?
Он посмотрел на меня и ответил, притворяясь обиженным:
– Ты же в курсе, что я этим занимался. – Он кивнул на лодку. – Потому я и обзавелся каноэ.
Я подняла руки, признавая поражение, а потом засунула на переднее сиденье наши термосы.
– Я просто спросила. Не хочу, чтобы лодка свалилась на какого-нибудь бедолагу-водителя.
Итан затянул последнюю лямку и дважды хлопнул по каноэ.
– Ну вот. Если оно и снесет кому-нибудь голову, то не по моей вине.
– Кто-то должен тебе втолковать, что твои шутки совсем не смешные.
– Моя жена постоянно так говорит.
– А вот это хорошая шутка.
Мы захлопнули двери и через несколько минут были уже на шоссе и направлялись в Кэннон-Бич на вечернюю прогулку. Мое сердце все еще каждый раз трепетало, когда он произносил слово «жена». Да, это была шутка, и не обо мне, но все шло именно к этому. Когда-нибудь я стану миссис Итан Тернер. Я это чувствовала.
Я смотрела на мелькающий в окнах пейзаж, размышляя о людях, живущих в там и сям разбросанных домах: как они косят лужайки, пьют кофе у эркерных окон и пишут список дел на день. Некоторые родились и выросли здесь, некоторые откуда-то переехали. Другие просто остановились на время. Меня всегда завораживала мысль о переезде в новый город, где тебе только предстоит открыть все его заманчивые секреты и впустить в свою жизнь незнакомцев, чтобы они поместились в ней как пластинки жвачки в пачке. Ты влюбляешься, заводишь друзей, рожаешь детей, строишь карьеру. А иногда переезжаешь и начинаешь все заново, оставляя повсюду частички себя.
 
– О чем задумалась, Уолкер?
Мы были вместе всего семь месяцев, но я уже знала, что это то самое. Как люди знают, почему им больше нравится шоколад, чем малина, или демократы, а не республиканцы. Он тот самый. Я посмотрела на него и улыбнулась. Он был таким привлекательным, даже слишком. Я не могла удержаться, чтобы мысли не перетекли к сексу. Когда мы только начали встречаться (мы познакомились, когда я забрела в его мебельный магазин), я как-то в панике позвонила Лайзе и сказала, что мы постоянно занимаемся любовью.