Не ее дочь

Я выуживаю из сумки бутылку воды из отеля и передаю ее Эмме. Она откручивает крышку и пьет. Потрескивает пластик – это Эмма выпивает последние капли и выдавливает из бутылки воздух.
Мы едем дальше, радио играет на минимальной громкости, чтобы было слышно навигатор. А когда приходит осознание, что я натворила, руки на руле начинают дрожать. Меня могут арестовать. Я могу оказаться в тюрьме до конца дней. Какого хрена я это учудила? Я стряхиваю с себя беспокойство и фокусируюсь на ближайших задачах: благополучно добраться домой, привезти ее.
Час растягивается – мы попадаем в пробку на окраине города. Я живу на севере Портленда. Оттуда легко добраться до центра на работу, но сейчас я бы предпочла жить в отдельном доме за большим забором и густыми деревьями.
Я жду, когда Эмма заговорит, но она помалкивает, поглощая взглядом окрестности. Ладони лежат на коленях и мнут платье, словно кухонное полотенце. Мы подъезжаем к моему дому на склоне, и я паркуюсь на улице. Расстегиваю ремень и оглядываюсь на нее.
– Ты живешь здесь?
Я откашливаюсь.
– Да, здесь. Я решила, что мы можем немного перекусить и отдохнуть. Хорошо?
– А игрушки у тебя есть?
– А знаешь, вообще-то есть. Даже кое-что получше. Хочешь посмотреть?
Я мысленно благодарю всех богов за коробки с рабочими материалами в хозяйственном шкафчике. Эмма отстегивает ремень, открывает дверь и чуть ли не вываливается на тротуар.
Я протягиваю ей руку, и она хватается за нее теплыми и липкими пальцами. Мы идем к двери. Я вожусь с ключами и нащупываю кнопку на брелоке. Дверь открывается, мы входим и едем на лифте до пятого этажа. Я поскорее открываю дверь квартиры, внезапно пожалев о том, что у меня нет ни собаки, ни кошки, и Эмму нечем занять. Я бросаю сумку, выпускаю руку Эммы и запираю дверь на задвижку.
– Вот.
Она поворачивается ко мне.
– Что?
– Да так, ничего. Просто вот. Мы пришли. – Звучит глупо, но мне нужно сохранять спокойствие и успокоить ее. Я смотрю на Эмму. На скуле виден отпечаток материнской руки, и кажется, будто он пульсирует. – Щека болит?
Эмма прикасается к наливающемуся синяку.
– Угу.
Покопавшись в холодильнике, я извлекаю пакет с мороженым горошком.
– Есть хочешь?
Эмма переминается с ноги на ногу в коридоре.
– У тебя есть макароны с сыром?
Я протягиваю ей пакет с горошком.
– Я не хочу горошек.
– Нет, милая, это не для еды. Для лица. Вот так. – Я прижимаю пакет к ее щеке, и Эмма пятится. – Знаю, он холодный, но через несколько минут станет легче. Давай-ка подложим что-нибудь, чтобы не было так холодно.
Я отрываю от рулона несколько бумажных полотенец, заворачиваю пакет с горошком и снова протягиваю ей. Эмма то прикладывает пакет к лицу, то снимает, мороженый горошек хрустит в такт бешеному ритму моего сердца.
– Мне кажется… – Я прочесываю шкафчики и нахожу пачку старой рисовой лапши. В холодильнике отыскивается начатая упаковка сыра «фонтина» и пачка молока. – Наверное, я могу сделать макароны с сыром. Хочешь поиграть или посмотреть телевизор?
– Посмотреть телевизор. – Она озирается. – У тебя есть дети?
– Нет.
– У меня есть маленький братик.
– Правда? Наверное, это весело.
– А где телевизор?
Я веду ее в гостиную и опускаю жалюзи. Эмма вручает мне пульт с кофейного столика. Я даже не знаю, какие каналы детские, да и есть ли они у меня вообще. А если фотография Эммы уже мелькает в вечерних новостях? Если мой телефон запищит, когда объявят розыск пропавшего ребенка? Если полиция уже ее ищет? Я листаю каналы, пока не нахожу «Дисней для детей».
– Пойдет?
Она кивает и садится на диван.
– В туалет не хочешь?
– Нет.
Эмма подтягивает под себя ноги и пялится в экран, то прижимая, то отдергивая от лица пакет с горошком.
– Ладно. Я приготовлю ужин.
Я перемещаюсь на кухню и хватаюсь за край стола. Дыши, просто дыши. Так и подмывает позвонить Лайзе, но не могу даже вообразить, что она скажет. Мне не хочется делать кого-нибудь невольным соучастником, в особенности лучшую подругу. Нужно всего лишь дать Эмме небольшую передышку.
 
Я нахожу себе занятие – ужин – в надежде, что она съест этот вариант привычного детского блюда. Я высыпаю лапшу в кастрюлю и понимаю, что у меня нет ничего для детей – ни пластмассовых чашек и бутылок, ни маленьких столовых приборов. Я не подготовилась.
Я приношу Эмме ужин, и она берет тарелку, не отрывая взгляда от телевизора. Подносит ложку ко рту и тут же опускает ее, горячий металл клацает по фарфору.
– Прости, солнышко. Горячо. Просто подуй.
Она делает, как велено, осторожно глотает одну ложку, а потом вторую. Корчит недовольную мину, но голод пересиливает странный вкус, и Эмма уминает всю тарелку, облизывает ложку, но так и не отрывается от просмотра мультика и рекламы. После еды она громко вздыхает и опускает тарелку на выцветшее и грязное красное платье.
– Хочешь еще чего-нибудь?
– А сок есть?
– К сожалению, нет. Вода подойдет?
Она кивает. Я наливаю маленький стакан и сижу рядом с ней на диване, пока она пьет, рассматривая квартиру. А мой взгляд падает на телефон. Я подхожу к нему и набираю пароль. Может, снять видео? Объяснить, что произошло? Почему я это сделала? Допустим, я сниму признание Эммы в том, какая у нее ужасная мать.
Я включаю диктофон и нажимаю на запись. Потом беру пульт, выключаю телевизор и встаю перед ней.
Она моргает, а потом фокусирует взгляд на мне.
– А куда делась программа?
– Никуда. Мне просто нужно кое о чем с тобой поговорить. А потом можем посмотреть мультики.
Она смотрит на свой стакан с водой. Я ничего о ней не знаю. Но понимаю, что она гадает, где мама. А поскольку у меня тоже были непростые отношения с матерью, я очень хорошо понимаю, что к чему.
– Так вот, Эмма. Помнишь, мы виделись в аэропорту несколько месяцев назад? Я тогда сказала, как мне нравится твой красный бант.
Она наклоняет голову набок.
– Ничего страшного, если не помнишь. Но я тебя видела. В аэропорту несколько месяцев назад. И видела, как грубо обращалась с тобой мама. Как разговаривала. И распускала руки.
Эмма пожимает плечами.
– Это просто мама.
– Просто мама?
Она чешет нос и оглядывает квартиру, словно только что осознала, где находится.
– Так у тебя есть игрушки?
Я теряю ее внимание.
– Да. Есть. Но сейчас мне очень важно… узнать побольше о твоих родителях. Хорошо? А потом поиграем.
– А что?
– Что я хочу узнать?
Она кивает.
– Ох. Ну, наверное, мне нужно знать, безопасно ли тебе жить дома.
– Я не знаю.
– Ладно, тогда давай так. Я буду задавать тебе вопросы, и ты должна отвечать честно. Обещаю, у тебя не будет неприятностей. Здесь никто не будет злиться. Хорошо?
– Ладно.
– Мама тебя била?
Она ерзает и смотрит на пустой экран телевизора.
– Когда я плохо себя вела.
Ее слова повисают в воздухе. Я ожидаю, что она скажет что-то еще, но она молчит. Я выключаю диктофон.
– Ну ладно. Поиграем?
На ее лице мелькает улыбка, я веду ее к чулану и достаю набор для детсадовцев.
– Сколько тебе лет?
Она растопыривает пальцы на правой руке.
– Пять? Какая большая девочка! Я так и думала. Вот это для детей твоего возраста. Хочешь посмотреть?
Я выкладываю содержимое коробки на пол, и Эмма играет с каждым предметом. Она весьма педантична и тщательно рассматривает каждый, прежде чем перейти к следующему.
– Мама меня била.
Признание вырывается из ее уст внезапно, и у меня учащается сердцебиение.
– И что ты при этом чувствовала?
– Что я плохая. Она говорит, что я постоянно плохо себя веду.
– Ты считаешь, что и правда все время вела себя плохо?
 
– Не знаю. Вряд ли.
– Ты ее боишься?
– Иногда.
– А папа тоже тебя бьет?
– Нет. Он не знает, что мама меня бьет.
Я проглатываю комок в горле.