Царица Шаммурамат. Полёт голубки (СИ)

— Я так испугалась за тебя, дитя моё! Ведь только ты у меня и осталась…
— Но ведь со мной ничего не случилось, — удивлённо пожала плечами девочка. — Тот зверь даже не тронул меня.
После минутного колебания Баштум ответила подавленным голосом:
— В этот раз всё обошлось, хвала милосердным богам! Но ты должна знать, что есть жрецы, которые приносят к реке связанные по рукам и ногам беспомощные жертвы и оставляют на растерзание зверю. Будь бдительна, Ану-син: если увидишь человека в маске льва, чьё тело обёрнуто в покрывало алого цвета, беги от него так быстро, как только сможешь.
— А эти жрецы… какому божеству они служат? — спросила Ану-син без страха, зато с любопытством.
— Имя их бога лучше не произносить вслух, — прошептала Баштум. — Но иногда его называют Красным драконом.
— Этот бог — дракон? — изумилась Ану-син, в восторге широко распахнув глаза.
— Говорят, Красный дракон жил уже в те далёкие тёмные времена, когда не было даже богов, сотворивших первых людей…
— Ах, так он совсем старый! — воскликнула Ану-син с таким разочарованием, как если бы речь шла о её будущем муже.
Помимо своей воли Баштум улыбнулась в ответ на слова девочки и, обняв её за талию, привлекла к себе. Так и стояли мать и дочь какое-то время — крепко обнявшись, радуясь тому, что они есть друг у друга.
Над их головами летали острокрылые утки, и их крики резко звучали в застывшем, горячем воздухе. Великая река продолжала тихо нести свои воды, сонно колыхалась ряска у берега, да порхали над водой маленькие белые бабочки.
  
Глава 8. Долговая кабала
 
Баштум сокрушалась сквозь слёзы и обращалась к богам с упрёками и мольбой вперемешку:
— Ой, горе горькое, у нас больше нет ни капли масла. А о зерне, — что уж говорить, лепёшки не из чего испечь! И то правда: бедному лучше быть мёртвым, чем живым! Несправедливо караешь ты нас, обездоленных сирот, всесильный Эллиль, владыка жизни и смерти! Слишком долго не смягчается твоё сердце! Я бедна и не могу доказать тебе свою преданность щедрыми приношениями. Но, смиренно склоняя пред твоим величием голову, даю обет пожертвовать на твой алтарь чашу белой муки и чашу кунжутного масла со своей первой платы за работу у Ахуни…
Маленькая женщина, упав на колени, колотилась лбом о землю; выпрямляясь, она поднимала взгляд к небу и, кланяясь, опускала его.
— Мама, отдай меня кому-нибудь внаймы, — наконец, не выдержав жалоб матери, сказала Ану-син. — Я пойду батрачить к Ахуни вместо тебя.
Ахуни был одним из самых богатых людей в общине, он держал батраков, откармливал и продавал на карумах* коз и даже волов. Но в алу Поющие Колосья все знали, что козам и волам жилось у Ахуни лучше, чем батракам.
— Погуляй ещё, мала ты, — Баштум приласкала девочку. — Твоя жизнь и без того будет нелёгкой. Ещё натерпишься. Да и для того ли владычица Иштар создала тебя такой красавицей, чтобы над твоей нежной юностью глумился грубиян Ахуни. Завтра на рассвете я пойду к его дому. Как-нибудь обойдётся…
Но не обошлось. Ослепительный диск Шамаша ещё не сошёл с небесной выси, как у хижины на берегу появились люди во главе с яйцеголовым Зер-укином.
— Я же обещал вернуться за девчонкой! — злобно выкрикнул вершитель правосудия, ступив во двор с обугленным деревом посередине.
Появление Зер-укина, о котором Баштум не хотелось даже вспоминать, привело её в замешательство, и она растерянно уставилась на него.
— Тебе ведь не нужно напоминать, что делает кредитор с теми, кому нечем отдавать долг? — Грозно надвинулся на маленькую женщину служитель Шамаша.
— Хозяин забирает у должника жену, сына или дочь, — смиренно ответила Баштум.
И тут же с мольбами припала к стопам Зер-укина:
— Я знаю, таким, как ты, надлежит воздавать почести, и я воздаю их тебе! Возьми меня вместо дочери! Будь милосерден!
— Глупая старуха! — Вершитель правосудия плюнул от досады и презрения. — Я уже говорил, что от тебя господину Залилуму будет меньше проку, чем от навозного жука!
— Сжалься, — продолжала умолять его Баштум, стоя голыми коленями на раскалённом песке, — попроси почтенного Залилума отстрочить уплату — ведь скоро начнётся уборка урожая.
 
— Просить Залилума? — вскричал лысый и сердито взмахнул своим жезлом, рассекая густой знойный воздух. — В своём ли ты уме, женщина? Да у него десятки таких должников, как ты. Если он будет всем отстрочку давать, у него ничего не останется. Закрома его опустеют! Сжалишься над одним, все кинутся, сожрут всё до последней крошки!
Баштум как-то слышала от батрачки Залилума, что в его кладовых хранится много зерна. А ещё, говорила та, в подвале огромного дома есть немалый запас сушёной рыбы, фиников, бобов, миндальных орехов, яблок, айвы, вяленого винограда, кунжутного и даже ценного оливкового масла. Густой янтарный и белый мёд наполняет кладовые душистым ароматом. В птичьем же дворе насчитывается сотни кур и цыплят, десятки гусей. И теперь, думая об этом, Баштум недоумевала: разве обеднеет Залилум от того, что она вернёт ему долг несколькими неделями позже?
— Клянусь именем справедливого Шамаша, что верну взятое в долг и ещё сверх того столько, сколько потребует с меня почтенный Залилум, — не отступала Баштум; в её смятенной душе боролись протест и сознание собственной беспомощности.
Но Зер-укин ничего не хотел слушать:
— Нужно платить в срок! А не можешь, отдай дочь в дом Залилума. Отработает долг, вернётся к тебе, когда срок выйдет.
Не поднимаясь с колен, маленькая женщина смотрела на Зер-укина, надменного, важного, уверенного в своей значимости. Остриё клинка стоявшего рядом с ним человека ослепительно сверкало на солнце; его багровые блики на холодной стали напоминали запёкшиеся пятна крови. Баштум помнила, что закон требует сурово карать каждого, кто ослушается представителя правосудия. Она стиснула зубы, чтобы больше не проронить ни слова, которое могло стать последним в её жизни.
Неслышно ступая босыми ногами по раскалённой за день земле, к ней подошла Ану-син.
— Ну что ж, доченька! — печально сказала Баштум, не смея поднять на девочку глаза: ей казалось, что она предаёт Ану-син, отдавая её в руки жестокого Залилума, человека, на совести которого была смерть Сима. — Оставайся у господина. Проработаешь три года — на четвёртый вернёшься домой.
Ану-син молча смотрела на Баштум горячими сухими глазами.
— Вот договор, — снова заговорил Зер-укин и сделал знак рукой человеку, который держал в руках прямоугольную глиняную табличку и заострённую на конце четырёхгранную палочку из тростника.
На ещё влажной глине был записан под диктовку Зер-укина текст кабальной сделки:
«Девочку, по имени Ану-син, дочь Баштум, у Баштум, её матери, от месяца нисану*, первого дня, до этого же месяца, вечера тридцатого дня, по истечении трёх лет, Залилум взял в долговую кабалу. В том, что в будущем он не нарушит договора, Мардуком, Шамашем и всеми богами он поклялся. В том, что в будущем она, Баштум, останется верна этому договору, всеми богами она поклялась». Четыре свидетеля. Их печати и дата отбиты.
Эта запись на глиняной табличке закрепила новое положение Ану-син в её родной общине и стала началом её трёхлетнего пребывания в кабале.
Только после того, как Зер-укин, раздуваясь от важности, прочёл вслух договор, Ану-син спросила у матери:
— А что сделают с расписками, которые вы с отцом давали Залилуму, когда брали у него зерно и масло? Ведь их тоже писали на таких табличках?
— Эти таблички разобьют, когда ты будешь свободна, — тихим голосом ответила ей Баштум.
 
Не промолвив больше ни слова, девочка припала к груди маленькой женщины. Баштум больше не сдерживала себя и зарыдала так безудержно и горько, точно расставалась с дочерью навсегда.
Долго стояла Баштум во дворе лачуги; уже растаяли в пыльном мареве заката фигуры людей, среди которых была Ану-син, а глаза маленькой женщины всё ещё были обращены к околице алу, за которой они скрылись.