Всемирный следопыт, 1928 № 12

К четвертому июля мы добрались до Фойна. Здесь, на островке, после того, как мы излазили вдоль и поперек его неуютные серые скалы, мы впервые по-настоящему выспались. Все-таки незаменимая штука — твердая земля! Особенно, когда попадешь на нее после скитания по пловучему льду. Никогда не верьте льду, даже когда толщина его бывает в несколько метров. Это предательская вещь! В любой момент он способен устроить вам какую-нибудь неприятность.
Запасы нашего продовольствия подходили к концу, но я решил во что бы то ни стало про- вобраться насколько возможно к северо-востоку от Фойна и сделать все для отыскания следов группы Мальмгрена. Лед расходился все сильнее, и не было никакого смысла брать с собой собак, так как они только связали бы нам руки. Тащить нарты на себе также было невозможно, поэтому мы пошли налегке.
Для меня было совершенно ясно, что запас наших сил на исходе. Нужно было экономить каждую калорию. Я запретил Ван-Донгену говорить. Все шло гладко до тех пор, пока запасы пищи не уменьшились до нескольких огрызков собачьего мяса. Тут мой молодой друг не выдержал. Сначала, словно невзначай, он заговорил о необходимости вернуться. Потом его речь стала убедительнее, и, наконец, со слезами на глазах он стал на меня кричать.
Тяжело было слушать истерический крик юноши, которого я тащил на смерть!.. Но лед не знает жалости. Это чувство должно быть чуждо и тем людям, которые хотят бороться со льдом…
Ван-Донген начинал слабеть. Он опустился на лед и в порыве отчаяния сказал, что будет спать и ему нет никакого дела до дальнейшей своей судьбы. Пожалеть в этот момент Ван-Донгена значило его погубить. Нарочито злым голосом я обругал его самыми скверными словами, но он не обратил на это никакого внимания. Тогда я сразмаху ударил его ногой, взял за шиворот и стал поднимать. Юноша не подозревал, что это были мои последние силы. Он открыл глаза и, ошарашенный, поднялся на ноги. Я утверждаю, что если бы он в этот момент не стал на ноги, то я сам бы лег рядом с ним, и мы навсегда остались бы на льду. А мы не могли себе этого позволить: ведь там, на севере, во льдах, быть может, на расстоянии всего нескольких миль, находились беспомощные люди, не знавшие дороги к земле. Их необходимо было вывести оттуда…
 «Я взял Ван-Донгена за шиворот и стал его поднимать…» 
Прошло почти двое суток с тех пор, как мы покинули Фойн.
Вскоре я стал понимать, что испытывал бедняга Ван-Донген, когда я тряс его за воротник. Мои веки смыкались, и нужно было время от времени поднимать очки и тереть глаза кулаком для того, чтобы они не закрылись.
На вторые сутки нашего пути мы попали на быстро дрейфующий лед. Лыжи уже не скользили по снегу, а хлюпали по воде. Как-то раз, оглянувшись, я увидел, что Ван-Донген стоит на другой стороне широкой черной трещины, успевшей образоваться во льду в течение одной минуты. Мы были разделены, и впереди, насколько хватал глаз, лед был изрезан такими же черными трещинами. Я приказал Ван-Донгену ждать меня на той стороне и стал быстро (как только может человек, которому лыжи кажутся пудовыми гирями) обходить трещину.
Необходимо было итти назад. Двое суток мы побеждали лед, на третьи лед победил нас. Но я не намерен был сдаваться. Отступить — это не значит признать себя положенным на обе лопатки. Мы отступили. Быть может, наше отступление было несколько поздним. Льды расходились у нас на глазах. Временами я вставал в тупик перед тем, как преодолеть нараставшие полыньи.
Несмотря на почти полное истощение, путь, который мы проделали в сорок часов, идя от Фойна, возвращаясь к нему, мы прошли в тридцать часов. Я не стану вас уверять, что не испытал бешеной радости, когда у меня под ногами закачалась последняя льдина, в то время как я отталкивался от нее для прыжка на серый отрог берега Фойна…
 
Ван-Донгена я успел толкнуть к берегу еще раньше, и теперь он лежал уже у самого края воды, погруженный в мертвый сон. Он не слышал, как собака, одна из трех, еще державшихся на ногах, навалилась ему на лицо своей мохнатой мордой и лизала его сухим горячим языком. Две других собаки так ослабели, что лежали без движения около нарт.
Я также не выдержал пути в несколько десятков шагов, что отделяли меня от спальных мешков, и повалился на землю… Не знаю, сколько времени мы проспали. Проснувшись, мы развели огонь на последней горсти спирта и поджарили несколько лохмотьев жесткого собачьего мяса. Отныне нам предстояло есть его сырым.
Я отчетливо представлял себе нашу судьбу — мы отрезаны на Фойне: сообщение с берегом преграждали широкие разводья, в которых сверкала на солнце черная поверхность воды. Со стороны моря путь для судов преграждали массы тяжелого пловучего льда. Таким образом, ни партия Нойса с земли, ни «Браганца» с моря не смогут к нам подойти.
Я сказал: «Ван-Донген, вы молоды, и вам хочется жить. Но не всегда жизнь длится столько времени, сколько хочет человек. И тот мужчина может считать себя человеком, который спокойно встретит смерть не тогда, когда он хочет ее встретить, а тогда, когда она приходит сама. И тот мужчина не может считать себя человеком, который умирает, омрачая свои последние минуты отчаянием или страхом. Мы будем бороться до последней возможности. У нас есть еще четыре собаки. При желании, этого хватит на месяц, и мы еще посмотрим, кто кого победит: мы — льды или льды — нас! Слышите, Ван-Донген, мы будем бороться за жизнь, но если жизнь от нас, уйдет, мы весело пошлем ей последний привет…»
Я держал эту речь к Ван-Донгену, так как видел, что молодой человек напрягает все силы, чтобы не предаться отчаянию. Он держался молодцом. Мне его не в чем было упрекнуть. Но кто же станет спорить с тем, что юноше хочется жить и что смерть, в каком бы виде она ни пришла, его мало прельщает?!.
Целую неделю мы наблюдали смену дней и ночей на циферблате наших часов. Яркое солнце сменялось туманом; тогда мы снимали очки и давали немного отдохнуть усталым глазам…
Так наступило двенадцатое июля. В этот день мы доели труп одной из собак, встретивших нас на Фойне по возвращении с моря. Труп другой лежал в запасе. Жизнь двух остальных еле теплилась. Теперь у нас уже не хватало сил, чтобы заниматься гимнастикой и прогулками, но я все-таки заставлял себя и Ван-Донгена каждый день обходить весь остров. Это было единственное средство бороться с упадком сил и подкарауливавшей нас цынгой. Все остальное время мы спали в своих мешках.
Было уже заполдень, когда мне показалось, что я слышу вой пароходной сирены. Я разбудил Ван-Донгена и с северной оконечности Фойна, обрывающейся в море высокой скалой, мы увидали совершенно неожиданное зрелище.
Колыхаясь в сплошном море нагроможденных льдов, мимо нас с запада на восток медленно двигался корабль. На двух огромных желтых трубах его я ясно различил в бинокль пятиконечные красные звезды. Я догадался, что это— ваш «Красин», хотя к тому времени, когда я покинул «Браганцу», мне еще ничего не было известно о вашей работе. Нам было известно только, что вы вышли на север.
Вы не заметили наших сигналов и продолжали двигаться к востоку. У нас еще оставалась слабая надежда на то, что, возвращаясь на запад, вы нас заметите. Но кто же мог знать, когда это случится!.. Много часов мы с унынием наблюдали за клубами вашего дыма, расстилавшегося по горизонту; наконец исчез и он.
 
Однако в этот же день, или, вернее, в ночь этих же суток, мы услышали гул самолетов. Это по вашему радио за нами пришли из Кингсбея шведские самолеты. Я сомневался в том, что им удастся сесть около Фойна, так как не видел ни одной достаточно крупной льдины. Однако на небольшом поле, примерно метров двести в диаметре, посадка была совершена.
Напрягая последние силы, мы с Ван-Донгеном бросились к нашим спасителям. Проваливаясь в воду, перелезая на-четвереньках через торосы, мы доползли до летчиков. За нами слышался жалобный визг двух псов, оставшихся еще в живых. Один из них сделал попытку следовать за нами, но он был слишком слаб, чтобы удержаться на береговой крутизне, сорвался и кубарем скатился в море. Его товарищ, оставшийся в одиночестве на Фойне, жалобно выл, подняв худую морду к небу…»