Охота на гусара

А уже служа в Белорусском гусарском полку, создал знаменитое «Призывание Бурцову на пунш», облетевшее в списках всю военную Россию. Ей-богу, сотни раз ловил своих предприимчивых сослуживцев, от руки переписывавших текст сей и указующих в началах имя того, кого жаждали видеть. Причём всякое лыко ставилось в строку вне зависимости от ритма, размера, да и просто здравого смысла. Кульнев, Орлов, Боткин, Беринг, Толстой и так далее – ещё ничего, но… Не буду утомлять читателя всеми нелепицами и конфузиями, скажу лишь, что самое памятное искажение стиха моего гласило:
Барклай-де-Толли, ёра, забияка,
Собутыльник дорогой!
Представьте, каково было тогдашнему главнокомандующему получить эдакую дулю и что бы он сделал с отправителем?! Однако ж всё кончилось хорошо – ходили слухи, будто бы шутка сия принадлежала душевнейшему Михаилу Илларионовичу князю Голенищеву-Кутузову и была с умилением воспринята государем. Барклай смолчал, но запомнил…
А меня опять уволили! За что, про что, с какого боку и где справедливость? Но, увы, такова судьба всех пиитов моей многострадальной родины. Традиция, чтоб её…
И хотя увольнение моё кому-то могло показаться благоволением капризной фортуны (ещё бы, из сонной Звенигородки в блистательную лейб-гвардию Петербурга!), но на деле годы службы у князя Багратиона были полны несусветной скуки и пустопорожнего теньканья шпорами. Чёрт, да там и выпить-то толком не с кем! Пётр Иванович, конечно, человек замечательный, я бы даже выразился, исключительный, но непьющий. А непьющий грузин – это более чем исключение… Это, знаете ли, уже извращение какое-то!
Но вернёмся к партизанству нашему… Особо интересных дел у нас в те поры не наблюдалось. Во-первых, как я уже упоминал, начинало холодать, а французы слякоть не жаловали и, проклиная наши благословенные дороги, предпочитали отсиживаться по сёлам, справедливо полагая, что когда я проголодаюсь, то и сам из лесу вылезу. Как видите, иногда неприятелю нельзя отказать в злобной предусмотрительности и коварной дальновидности.
Когда сухари подошли к исходу, а носки промокли окончательно, мы ретивым маршем двинулись в обход Никольского на окраину Юренева. По самым последним, трёхдневной давности, сведениям (ибо, сидя в лесу, свежих сведений не высидишь) именно в том селе уютно устроился польский пехотный полк, захвативший наших пленных. Говорят, русских солдат согнали в церковь, где им было тепло и сухо, а кормили их сердобольные крестьяне, что бросило сердца наши в ярый гнев от жёлтой зависти… Вольно ж сидеть в плену на всём готовеньком, в то время как истинные защитники Отечества мёрзнут, мокнут и почти приближены к голодному обмороку! Из всех продуктов осталось лишь мыло для мытья лошадей – невкусное, мы пробовали…
Полные решимости отбить у врага заключённых воинов, бригаде нашей пришлось разделиться. Шестидесяти человекам пехоты под командой всё того же Храповицкого было велено бежать вприпрыжку по селу, палить из ружей и орать: «Ура! Наши в городе!» Казаки и часть конных улан, драгун, кирасир и прочих разных окружают церковь, выручая военнопленных, а также отрезая пути возможному отступлению противника. Я сам, с прежним отрядом моим, остался в резерве, прикрывая столбовую дорогу к Вязьме и останавливая, конфискации ради, случайных грибников.
Распоряжение моё было исполнено успешно, хотя и не так удачно, как хотелось бы. Во-первых, французы почему-то не запаниковали… Даже наоборот, открыли довольно сильный, хотя и оплошный огонь из окон по улице. Герои Храповицкого отчаянно бегали взад-вперёд по селу, осыпаемые градом пуль, честно вопили, что-де «наши в городе!», но им никто не верил. Казаки тоже хлебнули лиха, нагайками выгоняя из церкви пригревшихся и разморённых после ужина пленников. Люди ворчали, огрызались и кое-где даже непозволительно шумели, в дерзновенно резкой форме высказываясь о всей нашей партизанщине.
Я же, видя бедственное положение солдат наших, приказал жечь избы с засевшим в них неприятелем. Ломать – не строить, минуты не прошло, как синим племенем заполыхало всё село! Несознательные крестьяне костерили нас на чём свет стоит… Французы меж тем, собравшись с силами, устоялись на месте плотным каре и, грозя ружейным огнём, принудили нас к отступлению. Мне и по сей день горько об этом вспоминать, но – увы! – правда дороже всего… На помощь противнику из-за леса спешно двигалось два батальона пехоты, а поскольку мы были отягчены упирающимися спасёнными, то не следовало и помышлять об открытом противлении.
Подобрав раненых, я повёл отряд на Покровское и был воистину вознаграждён за смирение, ибо приметил у села артиллерийский парк практически без охраны! Налетев всем кагалом, мы овладели оным без малейшего сопротивления, взяв двадцать четыре пушечных палубы и аж сто сорок четыре вола для их перевозки, не считая канониров и фурманщиков. Грозный итог сражений в Юреневе составил: тридцать пять погибших с моей стороны, сто пятьдесят пленных французов и полсотни наших.
Что делать – а ля герр, ком а ля герр… О потерях со стороны неприятеля наверное сказать не могу, но убеждён, что они были вдвое, втрое, нет – впятеро более ужасны!
Едва расположась в Покровском, известился я, что новый транспорт пленных россиян, числом в четыреста человек, остановился неподалёку. Быв уже раз наказан за отвагу штурмовать селение, занятое пехотой, я отрядил вперёд урядника Крючкова с шестью отборными казаками. Им надлежало выехать навстречу и пистолетными выстрелами отпугнуть охрану транспорта, дабы валили отсюда подальше и дали же наконец отдохнуть. И предприятие сие увенчалось совершеннейшим успехом! Заслыша выстрелы и видя донцов с пиками на лошадях, пленённые воины российские дружно восстали, вследствие чего сто шестьдесят шесть человек и четыре офицера были мгновенно обезоружены!
С сей добычей я окончательно обосновался в Покровском, отужинал чем бог послал и, не дожидаясь утреннего визита мстительных погорельцев Юренева, в ночь двинулся на Городище. Где уже и отдышался, наказав вахмистрам Скрыпке и Колядке подготовить сопровождение для доставки связанных французов в Юхнов. Сам я с некоторых пор избегал появляться в губернском центре лично, да вы понимаете почему…
Доселе рассказы мои касались примеров исключительного героизма народа российского, однако же не всё в нашей партизанской жизни было мазано мёдом. Кое-что было мазано прямо противоположным… С горечью в душе и мерзостью в желудке вынужден признать наличие подлых изменников царю и Отечеству. В нашей округе их было немного…
– Всё дворовые люди майора Семёна Вишнева, строгий был барин, однако, – степенно докладывал мне староста Городищева. – Старых порядков, ещё императора Павла, царствие ему небесное, помнил!
– Не отвлекайтесь, вы про изменников нам поподробнее, – дай бог не в третий раз напомнил я. Беседа с крестьянами всегда чрезмерно утомительна, особенно после тяжёлой ночи (до третьих петухов резались в карты и хлестали какую-то мутную дрянь, раздобытую всё тем же Бедрягой).
– Так они, злодеи, господина своего жизни лишили, а сами французу поганому служить подались и крест на том целовали. Уж ты, батюшка Денис Васильевич, яви такую монаршую справедливость – накажи негодников примерно!
– Вы говорите с кадровым офицером! Как подполковник и патриот, разумеется, я…
– А то уж больно опасные они. Поручика Иванова убили почём зря!
– Но вообще-то дела сии скорее относятся к уголовным, чем…
– Церковь под Знаменским разграбили!
– …к военным, а следовательно, подлежат разбору…
– Прах помещицы Збыкиной из гроба вырыть не устыдились!
– …полицейского ведомства, куда нам вмешиваться…
– Дома богатых поселян неприятелю указывали!
– …не позволяет разумная субординация, ибо…
– По казакам твоим стреляли!
– …сие было бы прямым нарушением государственных полномочий…
– По казакам твоим стреляли!!