Покушение на ГОЭЛРО

— Как с сестрой? Договорились?
— Я все уладила, Франц.
— Заезжайте в гостиницу в девять вечера; остальное решим за ужином.
Но и за ужином Анна ничего толком не узнала. Около полуночи они отвезли сестру Софью к знакомым на Васильевский остров, а сами поехали к ней на квартиру. В квартире Фишер попросил Анну сварить крепкий кофе и приготовить полведра теплой воды.
— Зачем?
— Я уже напоминал тебе, Анна, о Синей бороде. Женщин чаще всего губит любопытство.
— Губит? Франц, ты о чем?
— Только о том, что женщин часто губит любопытство. Только об этом, дорогая. Ты сама все узнаешь через два часа.
Пожав плечами, Анна ушла на кухню, чтобы сварить кофе. Когда она вернулась, то застыла на пороге от удивления: Фишер был в синем халате, которые носят уборщицы. Он стоял на коленях перед ведром и готовил цементный раствор. Вытерев о подол халата испачканные руки, Фишер взял у ошеломленной Анны кофейник, налил кофе в чашку и выпил его залпом.
— Франц…
— Дорогая, и в Германии жизнь в шалаше — не рай. — Фишер, будто заправский каменщик, мешал раствор. — Один мой очень хороший знакомый попросил меня оказать ему небольшую услугу. Не безвозмездно, конечно. Он уехал из России в начале двадцатых годов. Все свои ценности взять с собой не мог. Они спрятаны здесь, под лестницей черного хода, на первом этаже. Кстати, ты покараулишь, пока я вскрою тайник, выну ценности и заделаю дыру.
— Франц!
— Уже все решено, Анна.
— Но Франц…
Фишер поднялся с колен, бросил мастерок в ведро:
— Можешь идти и предать меня. Иди! Еще не поздно.
— Дорогой, скажи мне — это не преступление?
— Какое же преступление — вернуть владельцу его собственность! Ты меня просто удивляешь, Анни!
— Да, да… Я просто глупая девчонка, — сказала Маринова. Ей так хотелось до конца, до самого донышка верить Францу. Ведь никто никогда не обходился с ней так мягко и ласково, как он. — Прости меня, дорогой…
— Идем, Анни.
По лестнице черного хода они спустились на первый этаж. Полусорванная с петель дверь во двор была открыта. Анна стала в глубине проема. Позади нее слышалось частое дыхание Фишера. Раздалось несколько сильных ударов по кирпичу. Стало тихо. Потом посыпались крошки. Потом шлепки раствора…
— Все сделано, Анни. Быстрее уходим.
Наверху в комнате Фишер вынул из кармана небольшую плоскую бутылочку с водкой и отхлебнул прямо из горлышка. Откинувшись на спинку стула, он посидел несколько минут, затем открыл чемодан и стал рыться в коробочках и футлярах.
Маринова чувствовала себя отвратительно. Она села на подоконник открытого окна и пустыми глазами смотрела на спящий в мягком сумраке город, на далекую иглу Адмиралтейства.
— Анни!
— Да… — отозвалась она безучастно.
— Вот этот футляр я оставлю твоей сестре в подарок. Она любит подарки?
— Не меньше, чем любая женщина, Франц.
— Впрочем, это неважно. Главное, чтобы она не болтала… Мы уезжаем с первым поездом в Москву.
— Уже?
— Оставь ей записку о своем отъезде и футляр. Я еду в гостиницу. На вокзал ты доберешься сама.
Анна посмотрела на Фишера. Он был уже одет, как обычно, держал в руке баул.
— До встречи на вокзале. И запри за мной дверь.
Проводив Франца, Анна вернулась в комнату и машинально развернула обернутый в бумагу сафьяновый футляр. Открыла его. На черном бархате мягко засияло кольцо, усыпанное бриллиантами. Анна понимала, что это очень дорогая вещь. Но ни красота кольца, ни его стоимость уже не волновали ее. Она опустилась на стул и тихо заплакала.
  
КРУШЕНИЕ
 
Редкий человек, глядя на красивые перистые разводы в вечернем небе, подумает о том, что они — предвестники близкого ненастья, что под их завесой поползут более плотные, но еще высокие облака, а за ними, в свою очередь, потянутся тучи, обремененные нескончаемыми потоками долгих дождей. И уж просто невозможно представить себе такого мнительного человека, который с полной уверенностью утверждал бы, что молния поразит именно его дом. Разве что после, бродя по пепелищу, он задним умом — самым крепким и самым неторопливым — постарается восстановить в памяти какие-то признаки надвигавшегося несчастья. И поверит в них совершенно искренне, забывая о полной непредсказуемости того, что может произойти.
 
Нечто подобное случилось и с Анной Мариновой. Примерно через месяц после поездки в Ленинград ей «случайно» дали возможность удостовериться, что все посулы и обещания Франца Фишера — чистейшая ложь.
У Анны был свой ключ от коттеджа Фишера в Континентальхаузе, но она никогда не пользовалась им в отсутствие хозяина, за исключением тех случаев, когда перед его возвращением из командировок заходила туда, чтобы вытереть пыль и проветрить комнаты. В этот раз она наткнулась на, видимо, специально оставленное для нее письмо жены Франца с каракулями детских приписок в постскриптуме. Анна не обратила бы на письмо никакого внимания, лежи оно в стопке деловых бумаг не так небрежно, не так вызывающе небрежно. Обращение «Мой дорогой!» просто кричало с листка бумаги, вылезшего углом из аккуратной стопки документов. Остальное доделало женское любопытство.
Не помня себя, Анна выскочила из коттеджа, пробежала в свою комнату в мезонине и заперлась. Она не вышла к обеду, не ответила на настойчивый стук в дверь перед ужином. У нее едва хватило сил, чтобы крикнуть: «Оставьте меня в покое!», когда стук повторился и участливый голос Иогана Бюхнера осведомился о ее здоровье. Очень хорошо, что Бюхнер не пытался быть настойчивым. Она наговорила бы ему такого, о чем сильно пожалела бы впоследствии. Проскрипела лестница под его удаляющимися шагами.
Сквозь закрытое окно до слуха Анны с близкого теннисного корта доносились звуки ударов по мячу и бодрые возгласы болельщиков из колонии Континентальхауза. Впервые за много-много дней и месяцев она ощутила себя здесь ненужной, чужой до холодка в груди.
«Уйти, уехать, — вдруг возникла мысль. — Сейчас, сию минуту…»
Анна принялась лихорадочно собирать вещи, бросая в чемодан без разбора платья, белье, безделушки. Крышка битком набитого чемодана никак не хотела закрываться. Анна села на нее. В чемодане что-то хрупнуло. Анна боязливо открыла его и увидела раздавленную фарфоровую пастушку — последний подарок Франца. Схватив осколки, она швырнула их в угол комнаты и разрыдалась. С ней поступили так же, как она с безделушкой, — изломали и выбросили за ненадобностью. Фишер не клоун из цирка, а солидный, респектабельный господин с аристократическими манерами. Она не могла не доверять ему. А остальные — те, что живут рядом с ней в Континентальхаузе? Ведь все обо всем знали, и никто ни словом, ни намеком не предостерег ее. Анне стало жутко от сознания того, в каком двусмысленном положении она находится.
В охваченном паникой сознании мелькнула сумасшедшая мысль о самоубийстве. Какое-то время Анна даже тешилась ею. Она представила себе, какой переполох вызовет в Континентальхаузе и даже в посольстве ее смерть, ее последнее обстоятельное, обязательно обстоятельное письмо и как, наверное, глубоко будет переживать ее кончину Франц. Она перестала плакать и прошлась по комнате раздумывая.
Со двора, огороженного высоким забором, по-прежнему доносились веселые голоса играющих, поскрипывала под верховым ветром высокая сосна. Анна остановилась и глянула в небо, в котором застыли окрашенные закатом облака. Она попыталась представить себе, что видит все это в последний раз, — и ужас охватил ее, стало зябко.
«Глупо… Глупо и страшно, — подумала она. — Зачем и кому нужна, кого взволнует моя смерть? А если и взволнует, то мне-то какое до этого дело! Мне будет все равно, я ничего не увижу и не почувствую… Уйти! Бежать отсюда! Куда? В цирк? Невозможно, у меня была сломана нога… К сестре? И опять влачить полуголодное существование, как большинство людей, живущих за пределами посольств и представительств? Карточки… Талончики на хлеб, на сахар, на крупу, на масло, на ботинки…»