Не будь дурой, детка! (СИ)

Вот что на это ответить вежливой умной девушке? Ничего! Вот и Даринка осторожно промолчала.
А третьим событием стала очень частная, но оттого самая важная для Горяновой история — Олька Завирко, наконец — то пробравшись сквозь тернии своего и мужниного здоровья, ждала ребенка. Эту новость Олька бухнула на Даринку совсем без предупреждения. Это была та тема, которую они с подругой раньше всегда старались обходить стороной. С тех самых пор, когда заросшая всевозможными регалиями главврачиха из первого роддома, поставив на Завирко странно мутные то ли от усталости, то ли от постоянной злобы глаза, выдала:
— Женщина, да с такой детской маткой и с таким загибом вообще не рожают! Даже с ЭКО!
Но Завирко просто верила. И когда она совсем в ночь позвонила Даринке, и с трудом сдерживаясь, чтобы не кричать, выдохнула:
— Все, Горяныч… мы будем мамками, — Даринка заплакала от счастья.
Они проболтали тогда всю ночь. И казалось, что в мире нет и не будет никого счастливее. Потому что Даринка не отделяла Олькиного счастья от своего. И даже капли зависти не шевельнулось в душе. Была только огромная радость за Ольку и ощущение, что вот оно, свершилось, настоящее чудо.
И теперь Горянова шла домой. И мерно в такт ее шагам вот уже целых сорок минут тарахтел по неровному асфальту набитый чемоданчик. Даринка специально вышла из такси за семь остановок от дома, чтобы неспешно пройти по главной улице в первый осенний день. Цветы… Дети и цветы. Улыбки… Дети и банты… и прохладное осеннее солнце…
Впереди немного слева, где располагался бывший главстрой, а теперь пафосно сияла табличка с длинным названием департамента архитектуры и строительства, тягуче хлопнула, закрываясь, тяжелая дверь. «Неужели чиновники начали работать с восьми?» — мелькнула в голове девушки довольно странная мысль, которая сразу исчезла, потому что этот высокий подтянутый мужчина в элегантном светло — сером костюме с приталенным пиджаком и в черной хлопковой рубашке от Аlexander McQueen мало напоминал слугу народа.
— А я думаю, ты или не ты, Дарина, — услышала Горянова знакомый голос и непроизвольно расплылась в улыбке.
Альгис Саулюсович стремительно сокращал расстояние. Девушка невольно замечала изменения (шутка сказать, они не виделись почти девять месяцев): чуть похудел, скулы на лице резные, и мудрые морщинки прорезались у таких ярких, теперь совсем не русских глаз.
Боже, он всегда был таким красивым? Или это в его глазах появилась странная теплота, сделавшая его аристократическое лицо с прибалтийским флером таким родным? Или она просто изголодалась по знакомым лицам, отчим просторам, и ей все кажется теперь особенным?
— Ну, здравствуй, Дарина! — Истомин терпеливо ждал, пока она ответит.
Так прошло минуты три… Не меньше… До девушки наконец дошло, что она молчит и улыбается Истомину так, как обычно делают влюбленные дурочки. Горянова нервно хмыкнула, потом вдруг смутилась, потом рассердилась на себя за такие странные эмоции и дальше громко рассмеялась. Альгис Саулюсович терпеливо наблюдал за невероятной сменой настроений, которые проносились на даринкином лице. Поняв, что Горянова еще не готова полноценно общаться, он продолжил:
— Не сразу поверил, что это ты.
— Почему? — первые слова дались с трудом.
Истомин чуть дрогнул уголками губ и кивнул на чемодан.
— Ты никогда не ходила так громко.
Горянова рассмеялась:
— Я тоже рада Вас видеть, Альгис Саулюсович.
Истомин поморщился и подошел ближе.
— В Воронеже все? Возвращаешься окончательно, Дарина?
Горянова пожала плечами:
— Не знаю. Вроде никуда больше не собиралась. А там… Как знать?!
— Я довезу… — как само собой разумеющееся сказал Истомин и кивнул на припаркованный мерс.
Горянова растерянно посмотрела на свой чемодан, совсем не зная, как поступить, то ли понаслаждаться еще, шагая пешком этим чудесным осенним утром, или принять такую неожиданную, но оттого не менее приятную помощь. Наконец она протянула Истомину ручку от поклажи. За восемь воронежских месяцев она так привыкла командовать всеми, что сейчас, отдавая бразды правления Истомину, чувствовала себя более чем странно. А тот, легко подхватив чемодан, уже без труда размещал его в недрах большого багажника. Пиликнула сигналка.
 
Они ехали молча. Казалось, что машина движется совсем черепашьим шагом. Горянова сначала глазела по сторонам, впитывая родные образы. А потом переводила взгляд, цепляясь за красивые руки с неизменными дорогими часами, уверенно правившие машиной. Смотреть на водителя Горянова почему — то отказывалась. Видимо, она просто отвыкла от близости красивых мужчин не армянской наружности. Даринка усмехнулась, подумав, что тетушка Ануш была бы ужасно довольна ею, ведь Горянова сейчас ведет себя как воспитанная армянская девушка — смотрит долу и молчит.
Даринка даже представила себе, как тетушка Ануш довольно кивает ей, чуть выглядывая из — за двери, и с придыханием шепчет:
— Да им дуре галис!**
Горянова не смогла сдержать улыбку. И почувствовала на себе осторожный, удивленный истоминский взгляд.
— Вспоминаешь что — то хорошее? Или ты просто так рада меня видеть?
— Чи ги дем… — ответила по-армянски, не задумываясь, Даринка и, спохватившись, поправилась, переводя фразу на русский: — не знаю!
— Чи ги дем, значит… — повторил Истомин. — А я полагал, что ты в Воронеже была, а не в Дубае.
— Это армянский! — возмутилась Горянова.
До Даринкиного дома оставалось минуты две — три, и это расстояние они проехали молча.
— А ведь я скучал по тебе, Дарина, — сказал серьезно Истомин, когда они уже стояли у ее подъезда и когда громыхающий тяжелый чемодан вновь перекочевал из уютных недр багажника на грешный дребезжащий асфальт.
Горянова покачала головой и вздохнула:
— Давайте не будем портить такое прелестное утро старыми историями. Спасибо, что подвезли!
Она помахала рукой Истомину и, не дожидаясь, когда он сядет в машину, пошла домой, пробурчав себе под нос:
— Вряд ли, Альгис Саулюсович, вы скучали по мне так сильно, как говорите. Иначе я дней десять, не меньше, утешала бы по телефону рыдающую Резенскую.
* Буду скучать без тебя
** — Это мне нравится! (армянский)
  
Глава 9
 
На работе Горяновой устроили встречу. Грандиозную. Были фейерверки, правда вакуумные и безопасные, и не фейерверки совсем, а так, огромные хлопушки, начиненные разноцветной фольгой, но в целом, все гремело, сверкало, прямо, как на День города. Импровизированный шведский стол с качественным алкоголем и неизменным тортом и бутербродами сразу притягивал к себе внимание размерами и ассортиментом. И было понятно, что скинулся не только ее отдел, но и дизайнерский, и даже бухгалтерия. Они, кстати, подтянулись буквально через несколько минут. Офисные мальчишки лезли целоваться, особенно усердствовали Пашка Волков и Савва Маркелов, который не успевал повторять, что без Горяновой на работе скука смертная, не с кем выпить, не с кем и словом перемолвиться: все стали слишком чинные, вежливые, а если и говорят крепкое словцо, то прикрывая стыдливо рукой поганый рот.
— В общем, — подвел итог Маркелов, — без Горяновой офис не офис, а монастырь!
И хапнул сразу без закуски граммов сто пятьдесят отменного коньяка. Какая уж тут работа? Народ гудел. Даринка устала рассказывать налево и направо о своем воронежском житье — бытье. Особенно заинтересовала народ история с отменной планировкой трехсотметровой квартиры и всякие подробности, связанные с попыткой несознательных работников бесплатно урвать стройматериалы. Эти попытки, естественно, пресекала «денно и нощно» стоящая на страже имущества Самвела Тимуровича ваша покорная слуга — Даринела Александровна. Женщины с придыханием слушали истории из жизни богатого мальчика Левона Гогеновича, смеялись над его несмелыми попытками заменить чугунную ванну, зацементированную намертво в полу, на акриловое джакузи. Замирали, когда Горянова, хохоча, рассказывала о его ежевечерних профессиональных консультациях, которые он норовил проводить с Горяновой исключительно наедине, и как тетушка Ануш кинула в него в сердцах расшитую ею подушку и сказала без мамы не приходить. И этот великовозрастный воспитанный мальчик больше не приходил один, а только в сопровождении брата, который неизменно стоял у двери, пока Даринка разъясняла горе — дизайнеру, почему нельзя сносить несущую стену, даже если этого очень — очень хочется.