Не будь дурой, детка! (СИ)

— Вот только не нужно истерики! — сначала разумом попытался успокоить девушку Савелов, но разве Горянову остановишь? Она же во всем тайфун — и в работе, и в панике. Паникерша, в общем!
Испуганная, растерянная, дрожащая, она мало походила сейчас на себя.
— Да что ж такое! — Савелов быстро, резко, сильно вместе со стулом придвинул Горянову к себе, очень крепко обняв девушку. — Ой! — вдруг заговорил он с ней ласковым шепотом прямо в макушку. — А у нашей Подарёшки глазки округлились, сейчас вылезут! И останется наша Подарёшка лягушкой лупоглазой. Навсегда! Потому что базедова болезнь лечится, а дурь нет!
И Горянова против воли рассмеялась. В сильных и теплых Ромкиных объятиях Даринка тяжело дышала, успокаиваясь. Савелов медленно отпустил ее, и, ласково заглядывая ей в глазки, не удержался, чмокнул в нос.
— Все будет хорошо, Дарёш, — шепнул он ей. — Ну! Не бойся так за меня… Все будет хорошо, — и добавил: — В любом случае, на твою квартальную премию и на декретные для Завирко я деньги найду.
Даринка снова рассмеялась. Её утешали. А ведь это не ее, а Савелова нужно было утешать.
— Ну, все? — спросил он, отпуская Горянову. — Успокоилась? Поверила в торжество справедливости и гармонию мира?
Даринка кивнула.
— Вот и отлично! — он встал. — Поехали, домой закину.
Они уже сели в машину, как Горянова попросила:
— Ром, давай все — таки в Гродинку!
И когда он покачал головой, не соглашаясь, повысила голос:
— Нет, мне нужно в Гродинку, Ром! У меня дома нет флешки! Мне край нужно вечером Олькино подбить.
Савелов посмотрел на нее тяжело:
— Давай ты домой поедешь, Горянова! Дотерпит все до завтра!
Но она была непреклонна: Гродинка — и все тут!
— Вот упертая, хоть кол на голове теши! — разозлился по — настоящему Савелов.
Они ехали в машине молча, но Горянова никак не могла перестать думать о Ромке, о Гродинке, о зависших проектах. Стала мысленно подсчитывать, сколько в долгосрочке, а сколько на выплатах. Стала вспоминать, сколько бюджетников, а сколько коммерческих в разработке. И картина ей не нравилась. Плохая была картина: мазня! Она все время хмурилась, глядя в окно.
— Хватит! — рявкнул Роман, уже паркуясь.
Он развернулся к Даринке и сейчас был действительно в ярости:
— Вот ведь выбесишь кого угодно! Даже меня! Значит так, Горянова: со своими делами, я разберусь сам! Сам! Ты меня слышишь? Не хватало только твою мордочку со всей вселенской печалью лицезреть! Ты не плакальщица на поминках! Нечего у народа хлеб отбирать. Гродинка, слава Богу, еще жива и здорова! — и добавил резко — Лучше со своими проблемами разберись, Горянова. А то мои проблемы деньгами решаются, а у твоих — плата покруче будет.
Даринка недоуменно застыла.
— В смысле?
— В смысле — щи скисли! — ох, и злющий был у Ромки тон.
Савелов мрачно отстегнул ремни безопасности — свой и Даринкин, но не спешил выходить:
— Не понимает она, актриса погорелого театра!
— А зачем ты так со мной разговариваешь? — растерялась девушка. — И вообще, можешь нормально объяснить, что ты имеешь в виду? С какими своими проблемами я должна разобраться? У меня нет никаких проблем…
Савелов молчал, мрачно разглядывая Горянову, и девушка с ужасом понимала, что шеф с трудом удерживает какие — то грубые, резкие, и даже жестокие слова.
— Ты… ты о чем говорил, Ром?
— Не о чем, а о ком! — выдохнул решительно и сурово. — О чугунноголовом твоем…
— О чугунноголовом? О Егорове?
— Да! Ты с ним уже заигралась… не находишь?
— Заигралась?
Никогда Савелов не повышал на Даринку голос, а здесь…
— Да! Заигралась! Чего смотришь обиженно? Тебя же воротит от него, Дарин, воротит! От его контроля, от джипа его черного от него самого! Воротит! Неужели не замечала? Нет? А как ты на часы смотришь, когда к пятерке стрелка подходит, и вздрагиваешь? Не замечала? Как цветы его прячешь подальше ото всех, как за жалюзи их убираешь, чтобы не попадались лишний раз на глаза. Как на такси по объектам разъезжаешь, чтобы не попасться на досуге. Это ты считаешь нормальным? А? Ты сама на себя перестала быть похожей. И я не об одежде сейчас говорю, а о тебе! Ты, честная, открытая девочка, ты врешь теперь бесстыдно, изворачиваешься, лепечешь что — то в свое оправдание в телефонную трубку! Смотреть противно!
 
Даринка дышала с трудом, потому что Ромкины слова больно ранили, добираясь до самого нутра, наотмашь били. И говорят, что сердце леденеет, так вот это сейчас про нее. Правда, леденеет, словно сжимает его что — то холодное, мерзкое. Неужели все так? Неужели?
— И как ты не понимаешь? — продолжал Савелов. — Ты же всегда была умной девочкой, так почему связалась с самым настоящим чугунноголовым идиотом? И ладно бы, если этот чугунноголовый тебе действительно нужен был. Тогда нет проблем! Я бы и слова не сказал. Живи и радуйся! Но смотреть на тебя такую! Нет сил! Жалко и стыдно на тебя смотреть, понимаешь, жалко, Дарина!!!
Горянова выдохнула, она пыталась очень спокойно смотреть в синие глаза шефа, но получалось с трудом:
— Значит, Вы меня жалеете, Роман Владимирович? Вот спасибо! Поклон Вам низкий за заботу…
— Не ерничай! — оборвал ее злющий Савелов. — Если я этого не скажу, то кто скажет? Завирко только могла, да та не видит, в кого ты превратилась. А остальные только и могут, что злословить по углам.
Он вздохнул и почему — то снова, словно на автомате, завел машину, регулируя уровень подачи тепла в салон.
— Я просто хочу, чтобы ты была счастлива! — сказал он уже существенно тише и спокойнее. — Счастлива!!! И все! Мне больше ничего не надо! А ты вечно выбираешь себе каких — то уродов.
— Уродов?
— Да! Один тюфяк тупой, которого вести нужно было за ручку, другой болван чугунноголовый, который ничего вокруг не замечает и только ломает тебя!
Даринка все это время не отводила от Ромки глаз. Но как же ей хотелось просто встать и уйти, ничего ему не объясняя. Но было сейчас так больно, что она просто замерла, собираясь с силами, которых не было. «Молчи, Дариночка, молчи, — уговаривала она себя, — только не отвечай, Дариночка, только не отвечай!» Она очень боялась расплакаться сейчас перед ним, потому что все, что говорил Роман, было правдой, той самой правдой, которую она в себе так основательно и так малодушно прятала. Но вместе с болью просыпалась и ярость. Ярость давала силы. Горянова выпрямилась навстречу еще большей боли.
— Да! — мстительно выдохнула она. — Пусть я выбираю идиотов, ты прав, Рома, ой, как прав, — она вся подалась вперед. — Но я выбираю из тех, кто, в свою очередь, выбирает меня. Это обоюдный процесс, Ромашка! Обоюдный! Для этого нужны двое, Ромулечка! Двое! Свободная воля двоих… Тех, кто не сомневается, кто идет навстречу друг другу! Идут навстречу! — голос предательски дрогнул: ярость — лекарство краткосрочное.
Но Горянова держалась:
— И что делать, Ромусик, если нормальным парням я не нужна? Что мне делать? Я не нужна обычным парням! Да что говорить — вон тебе, Ромуальдо, я тоже не нужна…
Даринка последними усилиями удержала слезы, у нее даже получилось говорить без дрожи:
— Кто угодно нужен тебе, кто угодно… Но не я…. Тебе же я не нужна, Ром? Совсем не нужна… Зайки нужны. Киски нужны. Рыбки… Для них ты не стар, открыт к приключениям, для них твое сердце нараспашку, а для меня… для меня — ты уже в возрасте… и вечно кем — нибудь занят, — она говорила это, но ей было безумно стыдно. Стыдно и больно, словно она навязывается. Ляяять! Тут бы захохотать, как безумной, и сбежать, но не получалось даже губ растянуть, не то, что двинуться.
 
Даринка с трудом отвернула в сторону голову. В лобовом стекле было видно, как напротив Гродинки паркуется черный джип. Горянова непроизвольно вздрогнула. Осознав, что действительно вздрогнула, она невесело рассмеялась:
— Почему это я выбираю чугунноголовых? — девушка опустила глаза вниз и прошептала еле слышно: — А кого мне выбирать, Ром? Ты ведь давно уже кем — то выбранный… А я девушка, я семью хочу, детей. Видимо, сильно хочу, чего себе врать — то, — удалось грустно усмехнуться. — Вон как хочу, что даже на суррогат согласна. Главное, чтобы не оглядываться по сторонам и от телефонных звонков холодным потом не покрываться.