Король нищих

– Не по вашему ли приказу, монсеньор, он похитил мадемуазель де Лиль?
Кулак кардинала снова обрушился на стол:
– Не будьте смешны! Это дитя приходило сюда просить справедливости в отношении своего крестного отца, и я милостиво ее принял. Когда аудиенция закончилась, я доверил ее одному из своих гвардейцев, приказав проводить до кареты, но начальник полиции действовал самостоятельно, попросив господина де Сен-Лу уступить ему свое место.
– Значит, он не всегда исполняет ваши приказы?
– Он не проявил неповиновения, так как я не знал, что он здесь. Вы должны смириться, господин герцог. Пока я жив, я запрещаю вам трогать Лафма. Потом вы сделаете с ним все, что пожелаете.
– И он может продолжать убивать девок на улицах Парижа в ночи полнолуния?
– На свой страх и риск, – пожав плечами, ответил Ришелье. – Ночью ведь все кошки серы, хотя об этом я с ним поговорю. Кстати, я хочу, чтобы вы дали слово дворянина, что до моей смерти не будете предпринимать попыток с ним расправиться. Вполне возможно, что эти несчастные действительно найдут мстителя среди ночных молодцов. В таком случае мне очень не хотелось бы обвинять вас или кого-либо из ваших людей!
– Монсеньор, вы заставляете меня сожалеть, что я пришел к вам искать справедливости, – удрученно проговорил герцог де Бофор. – Если я темной ночью зарезал бы Лафма у него дома, вам никогда не пришло бы в голову обвинить в убийстве меня.
– Не рассчитывайте на это! Я всегда узнаю все, что хочу знать, и, если убьют Лафма, у меня останется Лобардеион, страшный человек. У вашей расправы с замком Ла-Феррьер было много свидетелей: чтобы узнать правду, Лобардеион учинил бы допрос всем крестьянам и нашел бы вас без особого труда. Вот тогда вы ощутили бы всю тяжесть моего гнева, несмотря на то, что вы принц. Вы же, наоборот, поступили более расчетливо, чем сами могли предположить.
Чтобы не чувствовать на себе страшного взгляда, который, казалось, пронзал его до глубины души, молодой герцог отвернулся. В его душе шла борьба: поклясться, что он не придушит негодяя Лафма при первой же встрече, означало обещать невозможное. Разве он способен отвечать за те необузданные силы, которые клокотали в нем? Сможет ли он усмирить их хотя бы на время? Но Ришелье читал мысли герцога, как раскрытую книгу.
– Здоровье мое по-прежнему отвратительное, – сказал он. – Может быть, поэтому вам не придется ждать очень долго, как вы того опасаетесь...
– Подобная мысль, ваше преосвященство, даже не приходила мне в голову.
– Вы человек чести. Вот почему я хочу, чтобы вы дали мне слово!
Бофор посмотрел кардиналу в глаза и ответил:
– У меня нет выбора. Я даю вам слово дворянина и французского принца.
Потом, склонившись в легком поклоне, герцог помедлил минуту, повернулся на каблуках и выбежал из кабинета Ришелье. Неведомое ему раньше ощущение поражения терзало его сердце. Он чувствовал себя побежденным той клятвой, что вырвал у него кардинал; герцог ни за что не дал бы слова, если бы в этом деле был замешан только он один. Но разве он мог рисковать свободой или даже жизнью своих близких, всех людей из своего дома? Однако тяжелее всего, наверное, было то смутное ощущение, какое он вынес из разговора с кардиналом: Ришелье не слишком огорчило известие о смерти Сильви. Теперь кардиналу уже не будет доставлять забот один из посвященных в тайну рождения дофина.
Герцогу стало совсем невмоготу, когда он, выйдя в парадный вестибюль, заметил темную фигуру человека, с которым ни за что не желал встретиться: начальник полиции, несомненно, приехал доложить своему хозяину последние парижские новости. Кровь молодого герцога взыграла, и он машинально опустил руку на гарду шпаги, но тотчас вспомнил про данное кардиналу слово. Тем не менее Бофор доставил себе маленькое удовольствие: стремительно подойдя к начальнику полиции, он толкнул его так сильно, что тот с криком упал на ступеньки лестницы. С презрением принца крови, для которого вообще не существует всякий сброд, Бофор, даже не оглянувшись, вышел во двор и направился к лошадям.
– Ох, ваша светлость, – вздохнул Гансевиль, – я уже начал волноваться, не бросил ли вас Красный человек в «каменный мешок», [1] не отправил ли в Бастилию. Я ожидал увидеть вас безоружным, под охраной четырех гвардейцев.
– И что ты стал бы делать?
– Я, конечно, последовал бы за вами, ибо вас могли посадить и в Венсеннский замок. Потом я поднял бы на ноги весь Вандомский дворец, а заодно и всех ваших друзей, даже кое-кого из простонародья, чтобы они толпой пошли осаждать короля; потом мы на всех углах стали бы кричать о том, что произошло в замке Ла-Феррьер.
Герцог де Бофор не сомневался, что Гансевиль так и сделал бы. Поступивший к нему на службу конюшим в то время, когда герцог участвовал в своей первой военной кампании, этот белокурый нормандец обладал достоинствами, присущими людям его края: он был упрям в своей преданности и предан в своем упрямстве; помимо всего прочего, он безупречно владел искусством не говорить ни да, ни нет и с истинной страстью любил лошадей. К тому же он был весельчак, обожающий девок и наделенный отменным аппетитом; Гансевиль довольно плохо ладил с другим конюшим Бофора, Жаком де Брийе, спокойным, сдержанным бретонцем, чье поведение мало отличалось от монашеского. Брийе остерегался женщин, не пил, ел столько, сколько необходимо, беспрестанно молился, знал Библию, как протестант, и не упускал ни одной возможности процитировать Священное Писание. Все это не мешало Брийе иметь столь же вздорный характер, как и у Гансевиля. На самом деле оба этих парня двадцати трех и двадцати четырех лет сходились друг с другом лишь в одном – в полной и совершенно лишенной взаимной ревности преданности молодому герцогу.
– Ришелье едва не отправил меня в тюрьму. И он оставил меня на свободе лишь в обмен на мое слово не посягать на жизнь Лафма до тех пор, пока сам кардинал не покинет наш бренный мир! Признаться, я стыжусь того, что пошел на эту сделку.
– Что поделаешь! Я поступил бы так же. Говорят, месть слаще, если употреблять ее в холодном виде...
– Брийе ответил бы тебе, что месть в руках Божьих.
– Он-то ответил бы, но думал бы совсем иначе! Ваше заточение никому не принесло бы пользы, а поставило бы в затруднительное положение слишком многих людей.
– Это не довод. Я не знаю, сумею ли сдержать клятву. Вид этого негодяя приводит меня в бешенство!
– Успокойтесь, мой принц, и послушайте-ка меня: ведь вы поклялись Ришелье не убивать начальника полиции?
– Я же сказал тебе.
– Но вы никому не давали клятву не убивать Ришелье!
Гансевиль изрек эту мысль с такой простодушной улыбкой, что смысл ее не сразу дошел до Бофора.
– Что ты сказал?
– Вы прекрасно меня слышали. И не притворяйтесь, что вы испугались. Вы лишь пополнили число тех, кто каждую ночь мечтает избавить короля от его первого министра. Спросите лучше об этом герцога Сезара, вашего отца!
Неожиданно Франсуа громко расхохотался, и этот смех избавил его от волнения. Хлопнув оруженосца по плечу, он вскочил в седло.
– Великолепная мысль! Я должен был раньше об этом подумать! Ах да, чуть не забыл: шевалье де Рагенэль признан невиновным в убийствах, в которых его обвиняли. Наверное, он уже вернулся домой.
– Мы едем к нему?
– Нет! – ответил Франсуа, и лицо его снова помрачнело. – Нет, не сейчас. Мне надо собраться с мыслями, а потом исповедаться!
Гансевиль чуть было не отпустил на этот счет шутку, но тут же решил, что она окажется не к месту. Так бывало всегда, когда на лице его господина появлялось выражение некоей серьезности, близкой к суровости. Хотя герцог не был столь набожным, как Брийе, он никогда не позволял себе отступать от обязанностей христианина и обладал глубокой верой, хотя в повседневной жизни частенько нарушал заповеди.
– В таком случае сначала поедем в Вандомский дворец, а потом к капуцинам?