Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Не уходи. Тяжко. — Потом он встряхнул головой и подошел к Федору. — Э, да чего там! Давай-ка твою винтовку да раздевайся. Ты тут хозяин. — С этими словами он решительно взял за дуло винтовку обеими руками и так же решительно дернул на себя…
В радостном оцепенении Федор не почувствовал, как гашетка при резком рывке отца зацепила за палец.
И… выстрел!!!
Отец опустился на пол, несколько секунд лежал на боку, обопрись на локоть. Потом медленно повернулся на спину.
— Папашка! — дико вскрикнул Федор и бросился перед ним на колени.
С расширенными от ужаса глазами Миша прислонился щекой к руке отца.
Отец был еще в сознании. Он тихо, почти шепотом проговорил:
— Федя, сынок… Миша… Вот… мы и помирились… Слава тебе господи! — Ефим медленно перекрестился.
Рука его беспомощно упала на пол. Умер он тихо. Лицо осенила нежная радость, какой не было ни разу. Ни разу за всю суровую жизнь человека, прожившего в одиночестве, хотя и окруженного людьми.
Долго стояли сыновья перед отцом, прижавшись друг к другу.
Было жутко и непонятно.
Потом они положили отца на широкую лавку, под икону головой, скрестив ему руки; накрыли чистой, из сундука, дерюгой.
…Миша бредил без сна:
— Кто там? Федя, кто там?!
— Никого нет, Миша. Никого.
Миша бросился к брату и спрятал лицо у него на плече.
Метель гудит, гуди-ит. Стонет метель.
На колокольне не перестают звонить:
«Бом-м… Бом-м… Бом-м…»
Федор сидел за столом и курил, курил, курил беспрестанно. Сознание временами мутилось — предметы плыли перед глазами, останавливались, снова плыли.
Обычный стук в дверь показался Федору орудийным выстрелом.
— Кто? — спросил он, вздрогнув.
— Я, Семен, — отозвался Сычев, уже войдя. И опешил: — Ай преставился?!
Федор посмотрел на него невидящими глазами и безнадежно махнул рукой, не изменив позы. Сычев же, увидев на полу винтовку, забегал по избе глазами. «И кровь, — мелькнуло в мыслях. — Тут дело нечисто». А вслух сказал:
— Царство ему небесное! Все там будем… — Он размашисто перекрестился, постоял-постоял, переминаясь с ноги на ногу, взялся за ручку двери. — Лампадку-то зажги, Федор… — Еще раз перекрестился, теперь уже торопливо, и вышел.
Зинаиды весь вечер не было дома. Когда она пришла с посиделок, Федор, глотая ком в горле, сказал глухо:
— Папашка… Умер…
Она бросила взгляд на лавку и метнулась к отцу… Когда она пришла в себя, ей рассказали все. Она молчала. Тихо плакала.
Федор, прижавшись щекой к груди отца, прошептал:
— Папашка… Папашка… Ведь я тебя любил.
Миша обнял брата. Зинаида, в бессилии прислонясь к стене, еле шевелила губами, запрокинув голову:
— Папашка… Как же так?
И вот Федор встал, выпрямился, погладил Мишу по голове и сказал надорванно и хрипло:
— Пойду расскажу Андрею Михалычу.
А к утру отец лежал уже на двух столах, приставленных рядом, вымытый, с расчесанной бородой, накрытый до рук белым. Все это сделали заботливые руки Матрены Сорокиной и соседок.
В ту ночь, перед тем как увидеть Ефима на лавке, Семену Сычеву не спалось. Метель выла. Изредка побрякивала вьюшка в трубе. Мысли были невеселыми.
— Спишь? — окликнул он жену.
— Где там спать! Ишь как бушует. Господи боже ты мой!.. А ты чего не спишь? Бывало, гром не будил, а теперь… беспокойный.
— Нету покою. Нету… Отчего бы это так? Как ты считаешь?
— Не управляешься — вот и покою потому нету… Летом нанимаешь, а зимой один.
— И то, пожалуй, правда: надо бы человечка нанять на круглый год. — Семен самодовольно добавил: — Батрачок, значит, требуется. Так, так. — А потом уже совсем мрачно: — Только не оттого беспокойство.
— А от чего же еще?
— Разве не слыхала, что на селе толкуют?
— Слыхала малость.
— Что? Рассказывай.
— Ну-ка да осерчаешь…
— Все равно говори.
— Будто Федька с Крючковым в избе-читальне при всем народе кричали: Сычев, дескать, кулаком становится, осаживать его надо. Андрей Михалыч, дескать, не видит.
— Вот оно что, Лукерья! Не дадут они мне ходу. Тогда эти самые кулаки не давали развороту — что ни затей, из рук вырвут, теперь эти… «читальщики». На дороге будут стоять. Не пускают.
 
Семен первый раз высказывал такие мысли жене. Да и некому больше сказать и нельзя: разбогател — стал одинок, перестал доверять людям. Люди для него стали другими. Постепенно всех их он разделил незаметно для себя на два лагеря: не мешающих жить и мешающих.
— Ты подумай, — продолжал он. — Им резону нету поддерживать богатство. Сами-то голыши: Федька — отчаюга, Крючков — бездомник. «Бедноту» читают и с глупа ума кричат без понятия. А не соображают того, что есть кулак. Кулак — это раньше был, другому богатеть мешал. А я никому не препятствую. Пожалуйста!.. Теперь, Лукерья, не кулаки мешают мужику — кулаков нету, а эти самые… партейные. Конечно, Андрюха Вихров, этот ничего. А Крючков вырастет — будет заворачивать. — Последние слова он произнес почти шепотом.
— А Федька?
— Федька — не знаю… И черт его принес сюда, лешего!
Семен долго молчал. «Вот тогда-то, в колодец-то, не надо бы было». Но жене об этом не сказал, а строго предупредил:
— Ты смотри, кому-нибудь не ляпни о нашем разговоре.
— Да что ты, Семен. Разве ж можно!
Но он не успокоился. В голову лезло: «Вот еще разболтает где-нибудь». Перестал и жене доверять.
Некоторое время он ворочался с боку на бок, потом надел шубу и вышел во двор, к лошадям.
Метель сразу залепила глаза снегом. Пучок соломы ударил в лицо. Семен отвернулся от ветра, подняв воротник, и решил: «Солому-то, наверное, у Земляковых сорвало с крыши. Хозяева! На крышу не разживутся». Зайдя в конюшню, он поправил корм в яслях, погладил ласково лошадь.
Вдруг он услышал в вое метели глухие удары о землю: ясно — кто-то вырубал яму. «Наверняка у Земляковых во дворе. Что-то тут не так», — решил он. В темноте прищурил глаза, наклонил ухо в сторону Земляковых, а через некоторое время убежденно сказал сам себе: «У них. Надо узнать». Он закрыл рот и нос рукавицей и пошел через улицу. Крадучись обошел двор Земляковых и остановился у полуразрушенного плетня, напряженно всматриваясь в отверстие.
Между двумя сарайчиками, под навесом, Федор вырубал топором и ломом яму в мерзлоте. Сычев так же осторожно отошел и вернулся в свою избу. Там он посидел на лавке, не раздеваясь. Снег обтаивал на одежде и шапке, и капли потекли по лицу. Но он этого не замечал. «Зачем ему яма в глухую полночь? Зачем?» Он не мог знать, что Федор в тот час откапывал винтовку.
Наконец любопытство взяло верх — он встал и тихо сказал:
— Пойду-ка узнаю доподлинно.
И вышел во двор.
С полчаса, а может быть, и больше он стоял, прислушиваясь, потом направился вновь ко двору Земляковых. Но только-только выйдя за ворота, услышал сквозь метель… выстрел. Звук был глухим — будто в хате. Сычев вздрогнул, и у него вырвалось:
— У них! Кроме негде. Ругаются все время… Уж не Ефима ли он, азиат?.. Пойду.
Теперь он почти бежал через улицу.
Стукнул в дверь… Тогда-то он и увидел уже мертвого Ефима, винтовку на полу и такого странного и страшного Федора.
Обратно он вошел в свою хату тихо, чтобы не разбудить Лукерью, и снова сел на лавку. Мысли точили: «Сперва, значит, яма… Зачем яма?.. Потом выстрел… И винтовка валяется… Ужли ж хотел закопать?! Свят, свят! Не может того быть… Человек же он, Федор-то. Не может быть… А вдруг?..»
Посидел еще, подумал, а затем решительно встал, разделся и твердо сказал:
— Та-ак. Теперь посмотрим, что будет дальше. В такие дела вмешиваться негоже: в чужую петлю не суй свою шею.
 
На следующий день приехали милиционер, врач, следователь. Допросили всех соседей и Земляковых. А после составления акта разрешили похоронить Ефима Андреевича Землякова.
Все доказательства подтвердили «факт неумышленного происшествия».