Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Я… не умру. И пошли вы все к чертовой матери…
— Никто и не думал, что ты умрешь. Глупости!
— Они думают, — Федор указал глазами на дверь. — Не умру.
Василий Васильевич смерил взглядом Тосю так, будто рассек ее пополам. А к Федору обратился тем же ровным и спокойным тоном:
— Будешь жить. Такие не умирают.
Василий Васильевич знал, что все это очень опасно для больного. Но он почувствовал большую волю в этом человеке. Положил ему ладонь на лоб и тихо говорил:
— Ничего, ничего!.. Ничего, парень, держись…
Рука Василия Васильевича чуть-чуть дрожала и была теплая, нежная, казалось, знакомая с детства. В затуманенном сознании возник, как живой, образ матери.
— Здравствуй, мама… — прошептал Федор.
Тося вздрагивала всем телом, отвернувшись в угол. Плакала она беззвучно.
* * *
Федор жил. Жил, вспоминая о начале кошмарного самосуда. Жил молча уже около месяца, не заговаривая с медсестрой, иногда даже не отвечая на ее вопросы. Если же и отвечал, то коротко, одним словом. Однажды она спросила:
— Отец есть?
— Нет.
— А мать?
Он не ответил.
— Вишни зацвели, — сказала она после некоторого молчания, глядя в окно.
— Хорошо, — сказал Федор и повернулся лицом к стене.
Тося рассказывала Василию Васильевичу о нелюдимости Федора. А тот слушал, барабанил пальцами по столу и неопределенно, как бы про себя, произносил:
— Да-а… Так, так… — и спрашивал: — Стонет?
— Нет. Никогда.
Однажды, когда Тося докладывала о больном, Василий Васильевич сказал:
— Мне надо знать всю его жизнь. — Он задумался и через некоторое время продолжал: — Здесь надо какое-то другое средство… Другое лекарство… Знать всю жизнь больного! Настоящую его жизнь, не анкетную… Кто знает, Тося, может быть, в этом и есть главный секрет медицины. Скоро ли мы дойдем до этого? Но дойдем, Тося, обязательно дойдем… Пси-хо-ло-гия!.. Будущий врач должен быть сначала психологом, а потом уж врачом… Дойдем. Помаленьку дойдем.
— Вчера приходили два комсомольца, со значками, — будто без всякой связи с мыслями Василия Васильевича сказала Тося, — Очень просили пропустить их к Федору. Но вас не было, а сама я не могла. Вы же сказали…
— Так-так! — живо перебил ее Василий Васильевич. — Что за комсомольцы?
— Я с ними разговаривала. Рассказала о больном. Вежливые такие оба. «Мы, говорят, ему близкие: этот — брат, а тот — друг». Их губком комсомола командировал — одного сюда, в Тамбов, в совпартшколу, а другого — в сельскохозяйственное училище, в Белохлебинский уезд. Завтра придут снова. Пускать?
— Сначала — ко мне, — еще более оживленно сказал Василий Васильевич, — Так, так. Друг и брат. Это оч-чень хорошо!
— Обоих пускать?
— М-да-а… Мне бы надо поговорить с другом отдельно. Ты так сделай: брата, мол, могу пустить сразу, а друга — к врачу. Так мы их и разъединим. Федора приготовь к встрече.
— Как?
— Ну, скажи ему так, весело: знаю, мол, у тебя есть брат. Он уж тут не промолчит. Может, спросит что, а ты ему продолжай: брат-то приходил, а ты спал. Врач, мол, не разрешил будить — на меня все сваливай… Так. И скажи: завтра еще придет. Там смотри сама, чувствуй больного. Чтобы Меньше волнений, меньше волнений. Издалека приготовь.
Вечером того же дня, после сдачи дежурства, Тося осталась в больнице, вошла в палату и села у кровати Федора. Он все так же неподвижно смотрел в потолок, не поворачивая к ней головы. Свет настольной лампы падал на лицо больного, и он слегка щурил глаза. Тося заметила это, отошла к столику и, глядя на Федора, некоторое время возилась с абажуром, то наклоняя, то поднимая его так, чтобы свет не падал на лицо.
— Помню, лет шесть тому назад, — заговорила она, — лежала я в больнице. Бывало, все жду подружку. Лежу и жду — придет или не придет?
Федор повернул к ней лицо и пристально посмотрел на нее. А Тося села к кровати и спросила улыбаясь:
— Ну? Что букой смотришь?
У Федора блеснул в глазах лучик улыбки.
— А я вот знаю, — продолжала она весело, — у тебя брат есть, комсомолец.
 
— …
Тося вздрогнула и широко открыла глаза: Федор сел! Сел, опершись руками, сел, хотя ему больно от этого нестерпимо. Ведь он только что думал о Мише, о его судьбе. Он каждый день о нем думал. Он не знал участи Миши; иногда ночью он просыпался и с ужасом воображал его избитым, окровавленным. А из слов Тоси он понял, что Миша здесь, в городе.
Тося наклонилась к нему, поддерживая за плечи и ласково говоря:
— Нельзя так, нельзя. Василий Васильевич не разрешал… вставать.
А он уже смотрел ей прямо в глаза, ясные и открытые, сочувственные и такие чистые, что не заговорить уже не мог.
— Миша… Миша здесь, — произнес он.
— Здесь он, в Тамбове. Завтра придет… Придет. Ложись, ложись тихонечко. Вот так. Ложись.
Она осторожно уложила больного вновь и как бы нечаянно скользнула рукой по его голове.
Ой какие спутанные волосы!
Она сняла свой гребешок и стала расчесывать ему волосы. Федор послушно лежал, глядя в лицо медсестре.
— А еще друг твой приходил с ним. Вежливый такой… и губы бантиком.
— То — Ваня Крючков, «Ломоносов», — чуть слышно, слабым голосом сказал Федор, а лучик счастливой улыбки снова скользнул по его лицу.
— Почему — «Ломоносов»?
— Умный сильно.
Вот так она сидела, расчесывала волосы, рассказывала о ребятах. От нее Федор узнал, что Ваня поступил и Тамбовскую совпартшколу, а Миша — в сельскохозяйственное училище, оба — в разные места. Каждое слово Тоси о них ложилось внутри Федора ласковым нежным лекарством и заглушало боль.
Федору захотелось говорить.
— У тебя-то есть отец? — спросил он.
Тося ответила, грустно усмехаясь:
— Вот возьму и буду молчать, как ты. — А потом с горечью, наклонив голову, сказала: — Нет отца… Антоновцы убили… в продотряде.
Федор видел наклоненную голову девушки и кудряшки, печально свесившиеся к щекам. Смотрел он на нее, и в памяти всплыли Кучум, Дыбин, Васька Ноздря. Потом — Сычев перед самосудом. Возникла ненависть, смешалась с жалостью к Тосе. И тогда взгляд его стал уже решительным. Он осторожно, как чужую, тяжело протянул руку, положил ее на плечо девушки и тихо сказал:
— Надо выздоравливать.
Федор возвращался к жизни: непокорный дух победил смерть!
…О вечернем разговоре Тося рассказала Василию Васильевичу. Умолчала лишь о том, что ей не хотелось уходить из палаты.
А когда на следующий день пришли Ваня и Миша, то она встретила их, как давно знакомых, и распорядилась:
— Мишу — можно, а Ваню — к врачу.
Ребята догадались, что имена их она знает от Федора, недоумевали, зачем одного — туда, а другого — сюда.
Василий Васильевич встретил Ваню в дверях:
— А, здрасте, молодой человек. Это вы — Крючков-Ломоносов?
— Я, — ответил Ваня, чуть смутившись.
— Так, так. Садитесь. Друг, значит?
— Друг.
Василий Васильевич, изучая взглядом Ваню, еще раз пригласил:
— Да садитесь же, молодой человек, садитесь.
Ваня сел на белый деревянный диван. А Василии Васильевич вышел из-за стола, сел рядом с Ваней, как хорошо знакомый, и сказал:
— Вот что, Ваня: буду говорить прямо. Чтобы вылечить вашего друга, мне надо его знать. Расскажите мне о нем все. Все, все! Я изредка буду задавать вопросы. Сейчас я закончил обход — свободен на час. Целый час в нашем распоряжении.
Василий Васильевич обращался к Ване просто и душевно. Это сразу расположило парня к врачу. А главное: только-только увидел человека, в первый раз, и сразу — «Вот что, Ваня!».
И Ваня рассказал все. Час ли, два ли просидели они так — оба не заметили. Но Василий Васильевич, провожая молодого собеседника, уже держал его за плечи и горячо говорил:
 
— Такие, как вы с Федором, — новое. Сычев — старое, но в новой форме. Федору надо знать свое место, понять свое место. Да, это точнее — понять свое место. Это — тоже лекарство: найти свое место! — воскликнул он.