Сфера времени (СИ)
Praeteritum III
И прииде к некоего дому вратом и не виде никого же; и вниде в дом и не бе кто бы его чюл; и вниде в храмину и зря видение чюдно: седяше бо едина девица и ткаше красна, пред нею же скача заец.
«Повесть о Петре и Февронии Муромских»
С самого утра дождь-пройдоха не предвещал легкой дороги. В такую погоду сиди дома да подбрасывай в пузатую печь осиновые веточки. И тепла от них больше, и запах в доме приятней, да и треск отгоняет всякую нечисть, что ближе к зиме так и норовит пробраться к человеческому жилищу.
Ан нет, надо выбираться из теплого, сухого старостиного дома, седлать коней да отправляться восвояси. Задержишься, и собранное добро разойдется, как кафтан на пузе боярина Ретши, лишь засаленная сорочка будет глядеть немым укором.
Десятник шмыгнул носом, почесал паршу на запястье, так что подсохшая корка треснула да потекла сукровицей, и нехотя поднялся с лавки. Тело ломило. Тёплый плащ — полусолнце, заменявший одеяло, сполз на пол. Хозяева спали. В доме было темно. Наглухо законопаченные к зиме окна не пропускали даже толику света. Единственная коптящая сальная свеча горела в красном углу над небольшим деревянным распятьем и изображением святого, нацарапанным каким-то умельцем на бересте. Юрий, даже если бы и хотел, ни за что бы не догадался, кому из многочисленных покровителей молились в этом доме. Однако мужчину такие тонкости не занимали. Просто небольшой чадящий огонек притягивал взгляд. Наспех перекрестившись, воин поклонился, схватил свиту[1] и, натягивая на ходу колючую толстую одёжу, вышел во двор. Еще не рассвело. Изо рта валил пар.
Размокшая земля норовила выскользнуть из-под гладких кожаных подошв. Влага тут же заняла привычное место внутри сапог. «Скорей бы зима, — мышью заскреблась на задворках сознания отчаянная и несдержанная мысль, — лучше уж морозец, чем хляби земные и небесные. Снег он как-то честнее, правдивей, чем то лихо, что творится, пока Мать-Земля засыпает».
Всё более раскисающее болото под ногами раздражало. Не озаботился хозяин присыпать двор песочком. То ли от скупости, то ли от лени, а может, и вовсе по причине скудоумия. Но это уж точно не Юрия беда. Главное — сейчас набить нутро чем-то сытным да жирным, достать ноговицы вязаные, набить сапоги соломой изнутри, смазать их смесью воска и дегтя снаружи, чтоб стылая влага не проникала так скоро. Снарядить коней да отправиться в Муром, домой. Если медлить не будут, то вечером выйдут к небольшой деревне, а там княжим людям и стол, и банька, и ночлег. Ближайшую седмицу проведёт десятка Юрия в пути. В тех местах, где переход между сёлами больше дня, придется ставить шатер и спать под шум леса. Благо, ребята все крепкие да к походной жизни привыкшие.
Воины уже кашеварили, водрузив над небольшим костерком бронзовый котел. Вновь скребнула мысль, что хозяин мог бы и отрядить одну из девок подсобить дружине. Но мослы морозить без особой нужды никто не желал. «Ладно, поглядим, как вы запоёте, когда рязанцы пожалуют, али булгары прискачут, а я уж князю доложу, как вы малую дружину приветили», — позлорадствовал десятник. Хотя знал — никому он не скажет. Ему, брат наконец-то доверил десятку, отдал в службу самых молодых, неопытных, но при этом ярых. И глупо после первого самостоятельного похода бежать жаловаться. А виной всему непростое лето. Богатое на походы да стычки. Многих так и похоронили в степи без отпевания.
Отогнав дурные мысли, Юрий сел у костра. Хуже нет, чем перед дорогой о смерти думать. Стянул сапоги, успевшие насквозь промокнуть. «Вчера надо было не упиваться вечером, а смазать», — отругал сам себя за нерадивость. Недовольство, тягучее, осязаемое, разлилось чёрной жижей по душе. Достал вязанные иглой теплые ноговицы и стал их натягивать на побелевшие от холода ступни, добрым словом поминая Милку — кухарку брата. Золото, а не девка. Ей что щи сварить, что ноговицы связать, что порадовать воина после похода — всё в радость. Юрий с тоской подумал о доме. Скорей бы уже.
Из котелка призывно запахло. Мужчина сглотнул, в животе заурчало.
— Чем побалуешь нас перед отъездом? — спросил он «кухаря».
Парень разулыбался.
— Просо со шкварками и диким луком, — сказал он громко. И уже намного тише добавил: — А шкварочки-то у нас гусиные.
— Где взял? — одними губами поинтересовался Юрий.
— Младшая дочь старосты. Щедрая девица. Во всех отношениях!
Десятник только головой покачал. Кто-кто, а их гусляр Стоян знал, как общаться с девушками, а те в свою очередь знали, где яблок моченых для дружины достать да пирогов румяных. Так и делились знаниями то в хлеву, то на сеновале.
Ели быстро, но без спешки, вычищая котелок до блеска. Когда последней краюшкой хлеба нутро кормильца было начисто отполировано, его смазали жиром, обернули промасленной тряпицей и убрали в мешок, бережно пристёгнутый к луке седла.
Не успел проораться тощий хозяйский петух, как десять конников на низкорослых лошадках покинули не слишком гостеприимный двор.
Ехали весь день. Утренний назойливый дождь незаметно превратился в снег. А после и вовсе поднялась метель.
Отчетливо и явно вилась черной лентой лесная дорога. Говорят, по ней дважды ходил в земли вятичей сам великий князь Владимир[2]. Десятник же ездил здесь по три раза за лето, зная каждый куст, каждую корягу. Но сегодня в носу у него было слякотно, горло саднило, мысли в голове ворочались вяло, а руки примерзли к поводьям. Метель слепила глаза, заставляя жмуриться. Воин и не заметил, когда свернул не туда, уводя свой отряд в глухую чащу.
Плутали они долго. Так и не показавшееся за весь день солнце погибло, проиграв свой ежедневный бой тьме. Взойдет ли оно завтра? Юрий надеялся, что да. Увидит ли его отряд это чудо? Тут уже были сомнения. Слишком легко они были одеты. Слишком сильно тянул староста с ответом, задерживая отъезд. Слишком долго осень ласкала теплыми днями, скупясь даже ночью посеребрить траву. Расслабились, понадеялись, что Кощун в этот раз не вспомнит о них, пройдет мимо. Но нет, вот уже морозец кусает лицо, слепит, навевает сон, остужая молодую кровь. Мокрые шерстяные плащи сковало ледяной коркой, руки примерзли к поводьям.
Буря всё усиливалась. Высокие сосны трещали, стонали, сгибаемые ветром. Лошади фыркали и прижимали уши. Юрий понимал, что пора принять решение, остановить отряд, собрать лапник, развести костер, но однообразные голые деревья гнали вперед, не позволяя задержаться.
Вдруг кто-то из отряда крикнул:
— Свет! Гляньте! Да гляньте же!
Юрий был уверен. Нет, он точно знал, что ничего не увидит, но всё равно поднял голову. Вдалеке, сквозь снежную пургу, им подмигивал желтый светлячок.
— Леший путает, — пробормотал десятник и перекрестился. Наваждение никуда не делось. Костеря себя за доверчивость, он направил коня туда, где трепетал огонёк надежды.
Неожиданно они уперлись в частокол. Светило из небольшого окошка одного из срубов за оградой. Высоковато для избы, но низко для терема. Юрий пригляделся: домик стоял на четырех пеньках. Воин готов был поклясться, что пеньки эти уходили корнями в землю.
— Куда же это нас занесло? — задумчиво произнес десятник, спрыгивая с коня. Замерзшие ноги слушались плохо. Он прошелся вдоль забора, ища вход. Нашёл. Прислушался, не выбежит ли пёс, извещая хозяев о незваных гостях. Нет, во дворе стояла мертвецкая тишина. Только кони похрапывали в отдалении.
Свет горел в одном из окон-продух, затянутых бычьим пузырем. Мужчина обошел дом кругом, про себя подумав, что если бы он прибыл один, то скорее б всего изба повернулась, вставая нужной стороной.
Поднялся по незамысловатой лесенке на крыльцо. Громко постучал и тут же отворил дверь, а после зажмурился от яркого света.
***Этот день для Ефросиньи ничем не отличался от вчерашнего, и от позавчерашнего, и от позапозавчерашнего, и от любого другого за последнее время. После праздника осеннего равноденствия у её забора появились многочисленные дары, но дети больше не приходили. Сезон инициаций подошел к концу.