Колодезь Иакова

Таким образом, Агарь в течение нескольких дней была посвящена во все детали деятельности палестинской администрации и политики сионизма.
Легкость, с какой она все это усвоила, убедила восхищенного Кохбаса, что между законами, управляющими финансами государства, и скромным бюджетом бедной танцовщицы нет существенной разницы…
По мере того как утихало его беспокойство за участь колонии, все возрастала печаль при мысли о неизбежной разлуке с Агарью.
Близкое прощание, переутомление, воспоминание о пережитых страшных часах – все это было смертельным ядом для его здоровья. Ему, казалось, угрожала опасность большая, чем в дни, предшествовавшие его свадьбе.
Жар, поддерживавший его, не обманывал Агарь. От нее не укрылись ни лихорадочный блеск его глаз, ни странное дрожание горячих рук. С нетерпением ждала она дня отъезда, надеясь, что путешествие принесет успокоение столь нуждавшемуся в нем бедному существу.
Была среда девятнадцатого декабря. Все утро провели они за просмотром цифр. После обеда Кохбас хотел снова приняться за работу. Но он был так утомлен, что Агарь послала его спать, оставшись одна в конторе, где в десять часов, как обычно, потухло электричество. Поставив керосиновую лампу, она продолжала начатый труд.
Так же, много лет назад, в прачечной Фанары, когда тушился газ, она при свете свечи продолжала дело, которое, она надеялась, изменит ее существование. Охваченная воспоминаниями, она на мгновение оставила цифры. Но напрасна была ее попытка еще в эту ночь снова взяться за них. Потушив лампу, она вышла, пересекла двор и направилась к дому, где была их комната. В небе светила холодная луна, бросая на землю серебристые отсветы.
В комнате было темно. Она на ощупь стала искать спички и вдруг замерла от ужаса.
Из глубины комнаты, где стояла постель ее мужа, доносились странные, еле слышные звуки, будто сухое щелканье бича. К ним примешивались икание и страшные стоны.
Наконец Агарь, почти потерявшая разум, нащупала спички. К счастью, лампа стояла поблизости. Зажегся, расширился свет…
С постели свисала рука. Запрокинув голову на подушки, весь в крови, черной струей текшей изо рта, хрипел Кохбас. В соседней комнате жила Гитель. Агарь постучала в стену. Девочка сейчас же пришла.
– Беги, разбуди Генриетту и Иду Иокай, – отрывисто произнесла Агарь. – Только их. Не нужно поднимать тревогу.
Обе моментально прибежали. Генриетта Вейль кутала свое худое тело в странный, серый платок. На Иде Иокай был теплый лиловый капот. Красное лицо ее при виде миски, наполненной кровавой водой, внезапно побледнело.
Тем временем Агарь омыла лицо больного и стала порывистыми движениями менять наволочки.
– Какое горе, девочка моя! – воскликнула Генриетта Вейль. – Бедный человек! Ах! Недаром написано, что не уйти нам от испытаний.
Агари пришлось сделать Гитель знак, чтобы та увела не перестававшую причитать Генриетту.
На заре вновь началось кровотечение, которое Иде Иокай удалось приостановить. Доктор предупредила Агарь, что каждую минуту мог наступить роковой исход.
– Скоротечная чахотка. Никогда я не видела, чтобы болезнь так быстро, так резко прогрессировала. Правда, ваш муж был переутомлен. Я знала, что одно его легкое было далеко не в порядке. Сколько раз бранила я его за такое небрежное отношение к здоровью. Да разве он слушал? Впрочем, упреки сейчас бесполезны. Сделаем все, что в наших силах, чтобы его спасти.
– Удастся вам это? – спросила Агарь.
Ида Иокай покачала головой:
– Надеюсь, если только не возобновится кровотечение. Три подряд он вряд ли перенесет.
Кровотечение не повторилось. К вечеру у Иды Иокай появилось больше уверенности.
– Есть улучшение. Есть улучшение. Но не нужно преждевременно праздновать победу. Вы, дитя мое, – обратилась она к Агари, – сейчас же пойдете отдыхать.
– Дайте мне подежурить еще эту ночь.
На следующий день, часов около трех, Агарь, в полдень покинувшая дремавшего Кохбаса, работала, когда вошла Генриетта Вейль.
– Он проснулся. Он хочет с вами говорить, – сказала она.
– Постарайтесь, чтобы он не утомился, не говорил слишком громко, – шепнула докторша, когда Агарь подошла к постели Кохбаса.
Голова Исаака Кохбаса покоилась на подушке. В лице не было ни кровинки. Слезы подступили к глазам Агари.
Он заговорил. Ей пришлось низко к нему наклониться, ибо голос его был чуть слышен.
– Сегодня пятница, – сказал он.
– Пятница, – повторила она.
– Пароход, на котором для меня заказана каюта, отходит завтра. Барон ждет.
Она сделала нетерпеливый жест. Он остановил ее.
– Да, да, я знаю. Мне немыслимо ехать. Однако барон ждет.
– Мы ему телеграфируем, – сказала Агарь. – Он поймет. Через две недели, максимум через месяц, наступит улучшение, и тогда…
Он только покачал головой.
– Нет лучшего человека, чем барон, – сказал он, – это правда. Но мы его должники. Он просил объяснений, нужно их ему дать. К тому же ни через две недели, ни через месяц я в Париж не сумею поехать. Барон выказал к нам доверие. Мы должны оказаться достойными его. Следует исполнить его просьбу.
– Что же делать?
– Завтра кто-нибудь из колонии должен поехать вместо меня.
– Кто-нибудь из колонии, – сказала Агарь и внезапно угадала его мысль. – Кто-нибудь? Генриетта Вейль?
– Нет.
– Почему?
Он сделал над собой усилие.
– Мне трудно говорить. Я должен беречь силы, чтобы сказать самое важное. Нет смысла объяснять, почему Генриетте Вейль нельзя ехать к барону. Никто не любит и не ценит ее больше, чем я. Это дает мне право утверждать, что в Париже она погубит интересы колонии. Не ей ехать.
– Кому же?
Он улыбнулся.
– Мне? – воскликнула Агарь. – Мне ехать в Париж? Мне говорить с бароном? Да это невозможно. Я не сумею. Я неспособна.
– Ты способнее других, – тихо сказал он.
Казалось, близкая смерть сделала его донельзя реалистичным. За пять минут он слабым, вот-вот готовым угаснуть голосом ясно и точно объяснил Агари, в чем состоит ее долг. Такова была воля судьбы. Кохбас никогда не взывал к Иегове. Агарь должна была ехать.
– В первый раз я так настаиваю, – кончил он с болезненной улыбкой. – Всегда, когда дело касается интересов моих братьев, я чувствую прилив энергии. К тому же человеку, так хорошо знающему нашу великую историю, мне нет надобности объяснять, что женщинам нашим поручена божественная миссия искупить вину Евы.
Она слушала безмолвная, подавленная неотвратимостью наступающего. Перед глазами вставали картины, случайно виденные в кинотеатре Парижа. Слово это звоном отдавалось в ее ушах. В Париж надо было ехать за спасением «Колодезя Иакова»!
Кохбас не спускал с нее глаз. Свет их был таким лучезарным, что Агарь покачнулась. Опустившись рядом с постелью, она схватила безжизненно повисшую руку и поцеловала ее.
Пароход снимался с якоря в шесть часов вечера.
Агарь постаралась приехать в Каиффу к самому отходу. Густая вуаль, закрывавшая ее лицо, достаточно ясно говорила о нежелании быть узнанной.
Малютка Гитель провожала ее до самой гавани.
Пароходы в Каиффе не подходят к берегу, а стоят на рейде, на расстоянии мили от суши. Уже спускались сумерки, когда вдали показалась приехавшая за Агарью шлюпка. Они в последний раз обнялись. Гитель вдруг разразилась рыданиями.
– Агарь, Агарь! – воскликнула она. – Я чувствую, что ты больше не вернешься.
Агарь задрожала.
– За кого ты меня принимаешь? – сухо произнесла она.
Но тут же пожалела о своей суровости. Таким безудержным было горе ребенка, что она думала только о том, как бы ее утешить.
На пароходе было человек тридцать колонистов-евреев. Новые грюнберги, новые лодзи – они тоже покидали священную землю. Сионизм, казалось, исходил кровью. В темноте Агарь различила несколько грустных силуэтов. Нельзя было терять ни минуты, чтобы спасти «Колодезь Иакова» от этой страшной заразы. У нее была каюта. Их же как попало разместили на палубе. Мысль, что придется всю дорогу провести в этом деморализующем обществе, ужасала ее.