Влюбленный Шекспир

— У меня только… вот… — Он показал свои гроши, и тут ее словно подменили. Она набросилась на него, яростно колотя его своими черными кулачками. Уилл попытался оттолкнуть ее, и тогда она принялась кого-то звать, выкрикивая какое-то странное имя. В коридоре раздались шаркающие шаги, и в каморку ввалилась еще одна женщина постарше — это была черная толстуха, от которой пахло кухней. Она что-то торопливо дожевывала на ходу; ее толстые губы казались темно-багровыми, а обвислые, не стянутые корсетом груди, болтающиеся при ходьбе из стороны в сторону, свисали, казалось, до самого пупа. Обе женщины накинулась на юношу с кулаками, что-то крича на своем языке. Уилл попятился, спотыкаясь и прикрывая рукой глаза, ведь эти бестии могли запросто их выцарапать. Когда он наконец оказался в коридоре, две медные монетки выпали из его руки и со звоном покатились по полу. Какой-то матрос в расстегнутой грязной рубахе выглянул из своей каморки и, догадавшись, в чем дело, громко захохотал, обнажая гнилые зубы.
Уилл бежал, и вслед ему несся этот хохот, подхваченный ветром, который вдруг почему-то очень сильно задул на этой улице. Он бежал со всех ног, не разбирая дороги, гонимый чувством жгучего стыда за пережитое только что унижение, стремясь поскорее оказаться на Брод-стрит, где можно будет смешаться с толпой, где скрипучие вывески раскачиваются над дверями многочисленных кабачков и таверн, в том числе и над порогом «Розы», где он оставил хозяйского гнедого, пообещав мальчишке-слуге полпенни за труды. Обедать в душной и жаркой харчевне ему сегодня не придется — оно и понятно, ведь денег у него нет; черт побери, у него не было даже полпенни, чтобы расплатиться за коня.
— Вот, возьми это, — сказал Уилл, протягивая мальчишке свой пустой кошелек, замечательный кошелек из первосортной кожи, подарок отца. Разинув рот от удивления, мальчишка принялся вертеть подарок в руках, разглядывая его со всех сторон. Уилл вскочил в седло и отправился в обратный путь, с позором покидая Бристоль и устье Северна. И только тогда он со страхом и стыдом вспомнил о том, что возвращается к Куэджли налегке, без книг, ради которых ему, собственно говоря, и пришлось совершить столь дальнее путешествие.
 
ГЛАВА 9
После того случая ему часто снилась по ночам та темнокожая шлюха, ее черные соски, крепкие груди, воинственно занесенные кулачки, и при одной только мысли о ней наяву Уилл неизменно приходил в сильное возбуждение. Однако постоянно думать о ней он не мог. В доме Куэджли не было книги «Близнецы» Плавта (Уилл тщательно обыскал скудную библиотеку мастера Куэджли, когда того не было дома), и оставалось лишь одно: написать ее самому. Элидамнус… Эпидамнум… Он никак не мог вспомнить названия города, где происходило действие этой комедии ошибок и где разлученные в детстве близнецы случайно встретились, даже не подозревая о существовании друг друга. Что касается имен этих близнецов, то он точно знал, что одного из них звали Менхем. Но вот имя второго… Исосцел? Софокл? Сосикл? Когда-то Уилл читал эту книгу, но с тех пор прошло столько времени… И вот теперь по иронии судьбы юноше предстояло стать не Овидием, а Плавтом.
— Мальчики готовят вам сюрприз, — доверительно сообщил как-то Уилл своему хозяину. — Постановка будет готова к Рождеству. Только не спрашивайте у них о том, как идут дела. Пусть они думают, что вы ничего не знаете.
— Что ж, ладно.
— Это будет настоящее театральное представление. Выступление труппы «слуг милорда Куэджли»!
— Ага, ну ладно. — Хозяин был явно польщен. — Посмотрим…
И Уилл написал:
Прошло немного дней еще, и стала Она счастливой матерью двоих Здоровых сыновей, так странно схожих,
Что различить их было невозможно… [19]
Отвратительно, просто из рук вон плохо — он видел это и сам. Рифмы ровным счетом никуда не годились. Но что можно требовать от такого немелодичного языка, как английский? Потом Уилл подумал, что текст должен выглядеть так, как будто был переведен с латыни Мэтью, которому, как самому старшему из мальчиков, была отведена роль отца близнецов, Эгеона. От Мэтью никто не потребует поэтического совершенства. Итак, не вычеркивать ни одной строки, пусть все остается как есть.
— Обоих близнецов зовут Антифол, — объявил Уилл своим ученикам, — но только один из них из Сиракуз, а другой из Эфеса. — Этих имен и географических названий будет вполне достаточно. — А жену эфесского Антифола зовут Адриана.
— Так, значит, там и женщина есть? — подал голос Артур. — А кто ее будет играть? Наша мама?
Похоже, хотя их отец и кичится своим превосходством над простолюдинами, эти недоросли так никогда и не были в театре.
— Женские роли обычно поручают мальчикам, — объяснил Уилл, — потому что женщин в актеры не берут.
— Но ведь это неправильно, — протестующе забасил Мэтью, — между мужчинами и мальчиками не должно быть любовных отношений. Даже понарошку.
Это замечание больно кольнуло Уилла. Он почувствовал себя уязвленным. И тогда он сказал:
— Между прочим, в древности это вовсе не считалось грехом, и у знатных афинян были свои так называемые мальчики-катамиты. Это название произошло от имени юного Ганимеда, который прислуживал Зевсу за трапезой. Мужчины в те времена считали, что женщина — это только продолжательница рода, которая вынашивает потомство, а для истинного наслаждения души и тела нужно искать кого-нибудь другого. И прекрасный юный мальчик становился воплощением желаний этих умудренных опытом бородатых мужчин. Некоторые народы так поступают и в наши дни.
Да простит его Господь, Уилл отошел от темы и нес уже настоящую чушь, но ученики слушали его, затаив дыхание и ловя каждое его слово. Затем снова раздался срывающийся голос Артура:
— Но разве это не противоречит законам Церкви и заветам Господа нашего Иисуса Христа?
Уилл вдруг подумал, что Артур и его брат Гилберт наверняка могли бы подружиться: у них очень много общего… А он по дурости своей стал отвечать и на этот вопрос:
— Кое-кто с этим не согласен и считает, что и сам Иисус занимался этим со своим возлюбленным учеником Иоанном и что это вызвало ревность Иуды. И что никакая женщина, кроме одной-единственной, Его матери, не унаследует царствия небесного. — И затем, «внезапно испугавшись того, что мальчики могут запросто передать это отцу как якобы его собственную точку зрения, поспешно добавил: — Конечно, все это чушь и вздор, да, конечно, чушь. Но все-таки кое-кто думал именно так. А теперь давайте вернемся к нашему учебнику по грамматике.
…Что это было? Зачем он наговорил им все это? Может быть, все дело в больных нервах Уилла и том огорчении, что ему довелось пережить? Неужели все его существо протестует против женщин — белых и сварливых, черных и драчливых? Уилл с новой силой взялся за сочинение пьесы, которая якобы принадлежала перу Плавта:
Обед остыл — она разгорячилась; А он остыл затем, что вас все нет; Вас нет затем, что не хотите есть; Есть не хотите — значит, разговелись Уж где-то вы, заставив тем нас всех
Поститься и замаливать ваш грех [20]…
Ох уж эти неуклюжие строчки! Отовсюду так и лезет его подражание Сенеке, а отнюдь не Плавту… Неужели он никогда не станет самим собой?
— А Ральф сегодня не завтракал, — доложил Майлз. — У него зуб очень болит.
— Значит, — сказал Уилл, глядя на Ральфа, который застонал и поспешил сунуть в рот новый зубчик чеснока, — теперь я знаю, кто из вас кто. Ральф — этот тот, у кого болит зуб. — Ральф захныкал. — А разве у вас в городе нет зубодера? — удивился Уилл.
— Он болеет. У него лихорадка. Отец сегодня уехал по делам. Он сказал, что повезет его завтра в Кембридж.
— В Кембридж? Это же далеко.
— В наш Кембридж, глупый, — с усмешкой ответил Майлз. — В глостерширский Кембридж, а не в лондонский.
«Глупого» Уилл пропустил мимо ушей. И он не сомневался, что Майлз определенно знал, что делает, когда той ночью он пришел в комнату своего учителя и забрался к нему в постель. Мальчишка дрожал: было довольно холодно.