Не отрекаются, любя... (СИ)

— Где вы были? — засунула в рот коктейльную трубочку Лина.
Сегодня они встретились не возле дома, а сразу в кафе.
Файлин уже там сидела, когда Марк вернулся.
И он чуть не поперхнулся холодным фрешем, понимая, как же ни к месту сейчас будет рассказывать. Но и не поделиться не мог.
— Не к столу будет сказано. На отвратительной выставке. Просто на самой ужасной, какую только можно представить, — скривился Марк.
— ?.. — округлив глаза, Файлин ждала рассказа.
— Там были картины, нарисованные, — он прочистил горло, — говном, спермой, рвотой, грудью и пенисом…
И лучше бы он не знал, чем писаны те шедевры.
— Я надеюсь, ты ничего не хочешь здесь украсть, — тихо спросил он у Ваан. Она стояла с невозмутимым видом у одной из картин и жевала жвачку, когда Марк едва сдерживал тошноту и даже губы облизать боялся: ему казалось это всё к нему налипло. — Потому что я это не понесу, если что. Я к этому даже не притронусь.
Ваан сказала, что пока в его партнёрские обязанности будет входить в основном применение грубой физической силы. И он прикидывал сколько может весить это, прости господи, полотно.  
Ему казалось, это они ещё остановились у самого безобидного, что было на этой выставке — у какого-то детского рисунка. Но как же он ошибся.
— А чем это, кстати, написано? — склонил он голову, пытаясь прочитать надпись.
— Тут важнее не чем это, а что это, — усмехнулась Ваан. — Это написанная членом «Мона Лиза».
— Да-а-а?! Хм, — подпёр Марк кулаком подбородок, глядя на мазню хером. — Так разница почти и незаметна. Это точно не оригинал? Посмотрите, как тщательно прорисованы детали! Какие ровные линии! Нет, пусть они выкинут из Лувра жалкую пародию на искусство и повесят на место Да Винчи этого членописца, — сверился он с надписью, — Членомазова. Да.
Ваан долго держалась, но всё же прыснула со смеха.
— Прекрати, Марк!
Он хотел высказаться и по поводу «Девятого вала», что висел рядом, и по поводу «Чёрного квадрата», почему-то с потёками, но «он художник, он так видит», только Ваан скосила глаза в сторону и её лицо утратило даже намёк на улыбку.
— И картины — говно, и художники — пидарасы, — тяжело вздохнул проходящий мимо пожилой мужчина, обращаясь к своей спутнице. — Прав был Никита Сергеевич. Как в воду глядел…
Ваан проводила пару глазами.
 — Мы здесь потому, мой мальчик, что вот тот дядя, что в восторге от своей идеи купить портрет Бисмарка, написанный говном, художником гомосексуалистом и подарить своему другу ярому гомофобу, и есть тот, кто тебе нужен.
Марк замер. И моментально его узнал…
— И какие тебе понравились? — спросила Лина.
— Мне нравятся те, что нарисованы красками и кисточкой, — улыбнулся он. — А не проглоченной краской, а потом выблеванной на холст, но, увы, таких там не было.
Файлин засмеялась. Её смех, что напоминал ему серебряный колокольчик, и такой же высокий, по-детски восторженный голос вызывали в Марке щемящее чувство тоски. Тоски о детстве, о том, что однажды она тоже вырастет и всё станет по-другому.     
— Да, я бы тоже предпочла, чтобы это были краски, а не сперма. А я… тоже немного художник и… скульптор, — восхитительно покраснела она. Её чистая белая кожа покрылась нежным розовым румянцем, трогательно раскрасив шею и лицо в рассветные тона.
— Немного это как? — совсем смутил её Марк своим удивлённым взглядом.
— Леплю из глины, разные… предметы. И мне нравится рисовать на коже. Но пока я рисую редко и только на своей, — она потупилась. — К сожалению, моя кожа слишком чувствительная и во мне нет тех совершенных изгибов мужского тела, что меня вдохновляют. Совершенства пропорций. Рельефа мышц. Упругости ягодиц. Но если ты позволишь… — она выразительно покосилась из-под ресниц на его задницу.
— Спасибо за комплемент мои ягодицам, — засмеялся Марк. — Но ты ещё не слишком мала их видеть? Сколько тебе? Пятнадцать?
— Шестнадцать, — трогательно сморщила она нос.
 
Но Марк позволит.
Конечно, не всё. И долгое стояние в странных позах в качестве натурщика для неё, и касание мягкой кисточки с прохладной краской к своей коже понравятся ему куда больше, чем удары жёсткого стека с лаковым шлепком.  
А в день, когда Файлин исполнится восемнадцать, Марк наступит ногой на шею того самого мужика, что купил нарисованную говном картину. Первого из ублюдков, что развлеклись с его сестрой и… услышит его последний вздох.
Он будет идти к этому долгих два года.
В этот день он встанет на путь асассина. Путь безжалостного убийцы и благородного рыцаря, путь воина и авантюриста, путь мстителя и шарлатана…
…и совершит ошибку, за которую будет винить себя по сей день.
  
Глава 12. Вера
 
— Мамочка, а как её зовут? — умилительно сложив ручки, сидел Ванечка на корточках перед кошкой. 
— Э-э-э… — Чёрт! Если бы Вера ещё знала, как зовут это худющее серое существо с тощим хвостом. — А-а-а..  Мышка! 
— Кофку зовут мыфка? — посмотрел ребёнок на мать с недоверием. 
— Да, — невинно пожала она плечами. — А почему нет?  Видишь она какая… серая. 
— Ефь, мыфка! — подвинул он ей миску, что Вера поставила на пол. 
И эта сволочь, без стыда и совести, не отказалась. Третий раз за утро. 
— Надо бы ей что-нибудь от глистов купить, — покачала головой Верина мама. — Ест как не в себя. А такая худая. Пойду к обеду за хлебом, заверну в зоомагазин. 
— Ага, и на меня там пару таблеток возьми, — сказала Вера себе под нос. — Я тоже… ем. И не толстею, ведьма.
Вчера она приехала домой поздно. Мама уже уложила Ваньку спать, и знакомство со зверем состоялось с утра. К Ванькиной радости. Он даже завтракать не стал, всё возился с этой кошечкой-подростком.
— А папа лугаться не будет? — поднял он голову.
— Не будет, малыш, — присев рядом, потрепала его Вера по голове.
— А мы мозьмём её домой?
Вот и как ему объяснить, что домой мы больше не вернёмся, что теперь наш дом здесь, нравится нам это или нет.
 Но к счастью, сейчас у Веры было объяснение попроще.
— Нет, малыш. Мы вернём её тёте Зое. Это же её кошечка. Она будет по ней скучать.
Ванька понимающе кивнул. Он вообще у неё послушный и смышлёный мальчик.
Сердце сжалось привычной болью. Её мальчик. Его сын.
Вера почти всю ночь не спала.
Стояла у окна на кухне с остывшей чашкой чая в руках и смотрела на пустую детскую площадку.
Многое поменялось в городе, с тех пор как они выросли, с тех пор как Марк уехал, но мамин дом, к сожалению, не относился к таким, которых было не узнать.
И эта огромная липа под окном была всё та же. Только ветку, по которой он, засранец, забирался к ней на третий этаж спилили. И скрипучие качели, что Марк грел задницей, поджидая Веру, ещё стоят. И козырёк над подъездом, на котором нацарапал «М+В» в сердечке, тоже остался. Буквы, конечно, закрасили, но если встать под правильным углом…
Поэтому Вера и не любила оставаться у мамы, а особенно ночевать. Потому и приезжала не часто. Потому что так и не научилась проходить мимо и не оглядываться на покачающиеся на ветру качели, словно Марк только что с них встал и сейчас подкрадётся, напугает её из-за дерева. Потому что именно в эту дверь он однажды вышел, сказав ей: «Забудь. У меня другая жизнь» и растворился во тьме.
Всё здесь было связано с Марком. Всё его помнило.
 
Потому и смотрела Вера сквозь залитое дождём стекло всю ночь. Или оно только казалось ей таким — залитым дождём, потому что всю ночь она проплакала.
Словно хотела размочить слезами камень, что остался в душе после его ухода. Смыть горечь, что не давала ей поверить, что он вернулся и больше не уедет. Что он приехал ради неё. За ней.