Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах

потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Затем она проговорила совершено
изменившимся голосом: "Алексей Толстой меня любил. Когда мы жили в Ташкенте, он
носил лиловые рубашки на русский манер и постоянно говорил о том, как нам будет
хорошо вместе, когда мы вернемся из эвакуации. Он недавно умер. Он был очень
плодовитым и интересным писателем, эдакий мерзавец, полный шарма, человек
неуемного темперамента. Способный воистину на все, он был фанатичным антисемитом, диким авантюристом и плохим другом. Он любил только молодость, силу и свежесть и
потому не закончил "Петра Первого". Его интересовал лишь молодой Петр, а что ему
было делать со всеми этими состарившимися людишками? Это был своего рода Долохов (13),
он называл меня Аннушкой, что меня всегда коробило. И тем не менее, он чем-то
привлекал меня, хотя и явился причиной смерти лучшего поэта нашего времени, которого
я любила и который любил меня". Время приближалось уже к трем часам ночи, но совсем
не было заметно, что Ахматова устала и ждет моего ухода, а я сам, переполненный
впечатлениями, конечно, не спешил уходить.
Открылась дверь, и вошел сын Анны Андреевны, Лев Гумилев (сейчас он профессор
истории в Ленинграде). Было ясно, что мать и сын глубоко привязаны друг к другу.
Гумилев рассказал, что он - ученик известного ленинградского историка Евгения Тарле.
Областью его исследований была Средняя Азия (он не упомянул о том, что отбывал срок
заключения в тех краях), и его интересовала прежде всего ранняя история хазар, казахов и
более древних племен. Он сам попросил, чтобы его направили добровольцем на фронт, где он служил в зенитной части, состоявшей из бывших заключенных. Только что он
вернулся из Германии. Он был уверен, что сможет снова жить и работать в Ленинграде, и
казался мне бодрым и полным замыслов. Гумилев угостил меня вареной картошкой: по-
видимому, это было все, что он мог предложить. Ахматова извинилась за свою бедность.
Я попросил ее дать мне переписать "Поэму без героя" и "Реквием". "В этом нет
необходимости, - ответила она, - в феврале должен выйти сборник моих избранных
стихов; все это уже есть в корректуре. Я сразу пошлю вам экземпляр в Оксфорд". Но
обстоятельства впоследствии повернулись иначе из-за партийной резолюции, направленной против Ахматовой и Зощенко и ставшей частью кампании по борьбе с
"формалистами" и "декадентами". Именно тогда Жданов выступил с публичными
поношениями Ахматовой, назвав ее "полумонашенкой, полублудницей" - выражение, которое он не полностью выдумал.  (14)
После ухода Льва Гумилева Анна Андреевна спросила меня, что я читаю, и не успел
я ответить, как она стала обвинять Чехова за его бесцветные сюжеты, тоскливые пьесы, 27
отсутствие героизма, истинных страданий, глубины и возвышенности, за "мир, в котором
не блещут мечи". (Позже я изложил эту страстную обвинительную речь Пастернаку). Я
заметил ей, что Чехова любил Толстой. "Но почему он сам приговорил к смерти Анну
Каренину?" - спросила Ахматова. "Как только та покинула мужа, все вокруг нее
переменилось, она превратилась в глазах Толстого в падшую женщину, проститутку,
"травиату". Конечно, в романе чувствуется рука гения, но общая мораль его
безнравственна. Кто наказал Анну? Бог? Нет, общество, чье лицемерие Толстой без
устали разоблачает. В конце романа даже Вронский отталкивает Анну. Толстой кривит
душой. Мораль "Анны Карениной" - это мораль его жены и его московских тетушек. Сам
писатель знает правду и, тем не менее, он не стыдится встать на точку зрения обывателя.
Мораль Толстого - это прямое отражение его личных переживаний. Будучи счастлив в
браке, он написал эпопею "Война и мир", воспевающую семейную жизнь. Потом он
возненавидел Софью Андреевну, но не мог с ней развестись, так как общественная мораль
осуждала развод. И тогда он написал "Анну Каренину", наказав Анну за то, что та
оставила мужа. А когда Толстой состарился и крестьянские девушки уже не возбуждали
его, он написал "Крейцерову сонату", где вообще отвергал всякую половую жизнь".
Возможно, эта обвинительная речь была сказана в шутку. Но Ахматова искренне не
принимала учения и взглядов Толстого: в ее глазах он был эгоцентриком с хаосом в душе, врагом гармонии и любви. Ахматова благоговела перед Достоевским (презирая, подобно
ему, Тургенева) и преклонялась перед Кафкой: "Он писал для меня и обо мне". Во время
нашей следующей встречи - в 1965 году в Оксфорде - мы говорили о Джойсе и Элиоте, замечательных, по ее словам, писателях, наиболее правдивых из всех современных
авторов, но, несомненно, стоящих ниже Достоевского и Кафки. Пушкина Ахматова
считала гениальным и непревзойденным, он, по ее мнению, знал все: "И как только это
удавалось ему, кудрявому юноше из Царского Села с томиком Парни  (15) в руке?" Затем
она прочла мне свои записки о "Египетских ночах" Пушкина и рассказала о герое этой
поэмы - таинственном чужестранце, легко импровизирующем на любую, выпавшую по
жребию, тему. Ахматова не сомневалась, что прототипом этого гениального виртуоза был
польский поэт Адам Мицкевич. Отношение Пушкина к последнему было неоднозначным: польский вопрос разделял их, но Пушкин, без сомнения, видел в Мицкевиче гения
современности. Блок с его безумными глазами и уникальным талантом тоже обладал
даром импровизатора. Ахматова сказала, что Блок, неоднократно похвально
отзывавшийся о ее стихах, на самом деле не любил ее. Однако каждая школьная
учительница в России была уверена - и это убеждение живет до сих пор, - что у
Ахматовой с Блоком был любовный роман. Даже историки и критики верили в это.
Основаниями таких слухов послужили, очевидно, стихотворение Ахматовой 1914 года "Я
пришла к поэту в гости", посвященное Блоку, и стихотворение на тему смерти
"Сероглазый король", написанное на самом деле за десять лет до кончины поэта, а также
другие стихи. По мнению Анны Андреевны, Блок не признавал поэтов-акмеистов, прежде
всего Мандельштама, Гумилева, не любил Пастернака, да и ее саму.
Мы заговорили о Пастернаке, с которым Ахматову многое связывало. Она
рассказала, что поэт часто приходил к ней, как правило, во времена душевного кризиса, обессиленный и опустошенный, но его жена вскоре появлялась вслед за ним и быстро
уводила его домой. Оба, Пастернак и Ахматова, легко влюблялись. Пастернак
неоднократно делал ей предложение, но она не воспринимала это серьезно. То была, по ее
словам, ненастоящая любовь, да и вообще не любовь. Но они очень много значили друг
для друга, особенно после смерти Мандельштама и Цветаевой. Уже одно сознание того, что твой коллега и друг живет и пишет, было безграничным утешением для обоих. Они
могли время от времени критиковать друг друга, но никогда не позволяли делать это
кому-то другому. Ахматова восхищалась Цветаевой: "Марина как поэт гораздо лучше
28
меня". После смерти Мандельштама и Цветаевой Пастернак и Ахматова по-настоящему
ощутили свое одиночество: казалось, они очутились в пустыне, хотя безграничное
поклонение соотечественников, которые переписывали, копировали, распространяли и
учили наизусть их стихи, было для них огромной поддержкой и предметом гордости.
Глубокий патриотизм этих двух поэтов был совершенно лишен национализма, мысли об
эмиграции чужды им. Пастернак мечтал увидеть Запад, но не хотел рисковать тем, что