Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах

искусство стало для меня своего рода пределом совершенства.
Моим соседом справа был Корней Чуковский, на редкость остроумный и
обаятельный собеседник, он поведал мне много любопытного о русских и английских
писателях. Среди прочего Чуковский рассказал об одном эпизоде, который по своей
курьезности напоминал отъезд Пристли: "В тридцатые годы в Россию приехала известная
американская журналистка Дороти Томпсон. Ее сопровождал супруг - писатель Синклер
Льюис, очень популярный в то время. Меня и некоторых моих коллег пригласили к
Льюису. Мы хотели рассказать ему, как много для нас значат его прекрасные романы. И
вот мы пришли в его гостиничный номер. Льюис сидел к нам спиной и печатал на
машинке. За время нашего пребывания он ни разу не обернулся и не проронил ни слова. В
этом было даже какое-то величие". Я в свою очередь попытался заверить Корнея
Ивановича, что его произведения читают и любят знатоки русской литературы в
англоязычных странах. Я привел в пример мнения Мориса Бауры (неоднократно
упоминавшего в своих мемуарах о встречах с Чуковским во время Первой мировой
войны) и Оливера Эльтона - лично знакомых мне английских авторов, интересующихся
русской литературой.
Чуковский вспомнил о двух своих поездках в Англию. Первый раз он побывал там в
начале века, не имея ни гроша за душой и перебиваясь случайными заработками. Он учил
английский по книгам Карлейля "Прошлое и настоящее" и "Sartor Rеsartus". Вторую из
этих книг он купил за один пенни и сейчас продемонстрировал мне ее, вынув из кармана
жилета. В те дни он был частым посетителем "Лавки стихов", дружил с ее хозяином, известным поэтом Гарольдом Монро и благодаря ему он познакомился со многими
литераторами. К ним относится и Роберт Росс, друг Оскара Уайльда, о котором Чуковский
сохранил добрую память. Он рассказал, что чувствовал себя свободно в английском
поэтическом мире, но не в самой стране. Подобно Герцену он восхищался английским
общественным устройством, привычками и традициями, однако не нашел среди англичан
настоящих друзей. Лишь о Троллопе он вспоминал с теплотой: "Удивительный
священник, обаятельный, эксцентричный, абсолютно не похожий на своих коллег в
дореволюционной России, прозябающих тогда в невежестве, жадности и бездействии.
Какие жалкие это были люди! В целом судьба моих соотечественников сегодня намного
лучше, чем в начале века, хоть они и пережили после революции много трудностей.
Сейчас они, по крайней мере, умеют читать и писать. Некоторые добились приличного и
уважаемого положения. Но вы ведь никогда не встретитесь с русскими попами, да и зачем
это вам? Уверен, что представители английского духовенства были и остаются
прелестнейшими людьми во всем мире". Чуковский рассказал и о своем втором
посещении Англии во время Первой мировой войны, когда он с группой русских
журналистов должен был подготовить отчет об английских военных достижениях.
Занимать группу в свободное время было поручено лорду Дебри, человеку, с которым
писатели не имели ничего общего. Я услышал забавный и ироничный рассказ о пикнике, организованным тем лордом.
8
Чуковский был литератором высокого класса, завоевавшим известность еще до
большевистского переворота. Он, человек левых взглядов, приветствовал революцию. Но
впоследствии, как и другие независимо мыслящие интеллигенты, вынес свою долю
гонений со стороны властей. Есть много способов сохранить здравый ум в условиях
деспотизма. Чуковскому это удалось благодаря своего рода ироничному отстранению от
политики, определенной осторожности и огромной стойкости характера. Его решение -
ограничить себя сравнительно безопасной областью русской и английской литературы
девятнадцатого века, детскими стихами и переводами - возможно, спасло его самого и его
семью от страшной участи многих его друзей. Он доверил мне свое сокровенное желание: он мечтал прочитать автобиографию Троллопа. Приятельница Чуковского Айви
Литвинова, жена Максима Литвинова, (бывшего министра иностранных дел, а теперь
посла в Соединенных Штатах, проживающего в Москве), уже пыталась помочь ему. Но
она не могла найти собственный экземпляр и считала, что в обстановке постоянной
слежки и подозрений опасно высылать книгу из Европы. Но может быть, я смогу найти
способ? Он бы тогда не остался в долгу. Несколько месяцев спустя мне и в самом деле
удалось передать Чуковскому автобиографию Троллопа, чем я заслужил его глубокую
благодарность. А тогда на приеме я обратился к нему с ответной просьбой: не мог бы он
познакомить меня с Борисом Пастернаком, чей загородный дом, как и дача самого
Чуковского, находился в Переделкино? Мой собеседник ответил, что глубоко ценит
поэзию Пастернака и уважает его как человека, но есть определенные трения в их
отношениях. Например, Пастернак не признает интереса Чуковского к гражданским
стихам Некрасова и писателям-народникам конца девятнадцатого века. Позиция
Пастернака, поэта чистого и бескомпромиссного, не допускает ни малейшего соглашения
с советским режимом, и в особенности - с системой литературных заказов. Но в данный
момент он в хороших отношениях с Борисом Леонидовичем и постарается организовать
встречу. Чуковский пригласил меня к себе в ближайшие дни.
Потом я понял, что с его стороны это был весьма смелый, даже безрассудный шаг.
Ведь общение с иностранцами, особенно представителями официальных миссий, было без
преувеличения очень опасно и, зная это, я впоследствии старался избегать личных встреч
с советскими гражданами. А между тем, многие из них, пренебрегая риском, как раз
стремились к подобным знакомствам: интерес к Западу и желание установить контакты с
иностранцами побеждали страх. Некоторые, правда, предпочитали соблюдать
осторожность. Я относился к этому с глубоким пониманием, особенно, если это были
граждане, не пользующиеся известностью на Западе, которая часто служила более или
менее надежной защитой.
Как часто я мучался угрызениями совести при мыслях о возможных последствиях
своего общения, я не мог простить себе, что не удержался от соблазна новых встреч или
поверил своим знакомым, что им - по их собственным убеждениям - не грозила ни
малейшая опасность. Большинство из тех людей казались мне симпатичными, интеллигентными, честными и отзывчивыми. Они поражали меня оптимизмом, несовместимым с их жизненными обстоятельствами, неподдельным интересом к жизни по
ту сторону границы и стремлением установить простой человеческий контакт с
пришельцем из другого мира, говорящим на их языке и, как им казалось, понимающим их.
К счастью, я ни разу не слышал о том, что кого-то из них арестовали, или о более
страшных мерах. Но до меня доходили слухи о преследованиях и проблемах, причиной
которых могло быть общение со мной. Достоверно это никогда не станет известным, тем
более, что и сами жертвы часто не знали, за что несут наказание. Смею надеяться, что эти
люди не испытывают злых чувств к иностранцу, нечаянно и по незнанию, вовлекшему их
в беду.
9
Моя поездка в Переделкино должна была состояться неделю спустя после
вышеописанного приема. За это время на другом фестивале в честь Пристли (которому я
на все жизнь благодарен за невольно оказанное мне содействие) я встретил мадам
Афиногенову, венгерско-американскую танцовщицу, вдову драматурга, погибшего во
время воздушного налета на Москву в 1941 году. Афиногеновой было официально
поручено создание салона, где иностранные гости могли встретиться с деятелями
культуры. Она пригласила и меня, и у нее я познакомился с несколькими писателями.