Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828
— Нет, я уж их отпустил.
— Ай-яй-яй. А ежели среди них были злоумышленники? Скажем, эти братья Выжигины с двумя завещаниями.
— Я полагал, что власти известили бы меня о подозрениях. Я ведь гражданское лицо, не облеченное полномочиями. Не мог же я заставить людей, не крепостных, сидеть в Одессе неопределенно долго.
— И всё же зря вы со мной не посоветовались, отпуская их. Теперь, если будете заподозрены в соучастии со злодеями, мне придется защищать вас!
«Упаси бог от такой защиты, — подумал Натан. — Он просто издевается, прекрасно ж знает, что никакого недосмотра с моей стороны нет, однако на всякий случай виноватит — на будущее».
— Заранее вам благодарен, господин капитан! Однако я бы хотел обсудить возможности и сроки проверки второго и третьего завещаний.
— А они уж проверены! — заявил с неотразимой улыбкою Лабазнов.
«Что, опять издевается?! Он же с Бенкендорфом тут охраной царя занимался… Или правду говорит — до Вознесенска, в общем-то, недалеко».
— Каковы ж итоги? Я как душеприказчик обязан знать.
— Смею напомнить, господин Горли, вы душеприказчик — лишь по первому завещанию. А по второму или третьему вы — никто. Простите за юридическую справку.
— Безусловно, вы правы. Но покамест единственно признанным является лишь первое завещание. Так что же со вторым и третьим?
— И то и другое выглядят совершенно законными! Оба свидетеля, их подписавшие, — реальные, уважаемые люди, подтвердившие свои подписи.
— Но как могут быть законными два завещания, сделанные в один день? Мы ж не знаем, какое из них последнее!
— А вот тут закавыка. По уверениям свидетелей оных завещаний, одно делалось 18 октября, другое ж — 28-го. Но Абросимов, заполнявший их своею рукой, ошибся, да и они недоглядели. Так что второй раз тоже было вписано 18 октября, а не 28-е.
— Так пусть они оба скажут и присягнут еще на Библии, какое завещание было последним.
— Тут вторая закавыка. Они сами сего не помнят. Говорят, имена Пархомий и Ипполит весьма похожи.
— Так что же делать? Как разрешить возникшую апорию?
— Решением моим, как представителя Третьего отделения в Херсонской губернии и городе Одессе, посмертный счет Никанора Никифоровича замораживается. За исключением сумм необходимых для поддержания в достойном состоянии Дома Абросимова. Потому прислуга увольняется — за исключением дворецкого, печника и дворника. Рассмотрение дела переносится в Петербургскую канцелярию Корпуса жандармов. Да! Ответственность за сохранность дома до разрешения вопроса остается пока на вас. Вот бумага, мое представление об этом. Соблаговолите расписаться. Вот здесь…
Часть II. Смерти в запертых комнатах и заговор «Сети Величия»
Глава 11
Вскоре после этой встречи Лабазнов-Шервуд уехал на фронт, оставив на делах Беуса.
Степан Достанич, чуть побыв в Одессе, также отбыл в действующую армию. Вскоре вернулся, потом опять уехал…
А на фронте, судя по всему, события развивались для русской армии чрезвычайно успешно. В начале июня до Одессы дошли новости, что еще 30 мая пала турецкая крепость Исакча. «Начало положено!» — ликовали одесситы, будто сами шли на штурм. В остальном — в городе мало чувствовалось, что рядом идет война. Те же балы, Театр, Общество минеральных вод и иные развлечения.
Афанасий, выслушав пересказ Натана о встрече с Лабазновым и Беусом, только головой покачал. И головой же поклялся, что сам жандармский капитан всю неделю никакими иными делами, кроме как показательная охрана безопасности Государя, не занимался. Ну, разве что мог поручика в Вознесенск с поручением отправить, но это как-то сомнительно. Оставалось только в который уж раз признать, что Лабазнов-Шервуд — человек скользкий и опасный.
А еще Дрымов, слегка смущаясь, сказал, что его «Потапке, тьфу ты, то есть Прошке… в смысле просто Прошке без “тьфу ты”» скоро исполняется девять лет. А посему не может ли господин Горлиж («услуга за услугу») поговорить в Лицее, на каких условиях могут взять туда ребенка. И заодно уж на будущее и про девичье училище узнать — «Тинка-то быстро растет».
Горлис по такому случаю специально съездил в учебное заведение. Поговорил со всеми, разузнав тонкости поступления для дворянских сыновей (пасынок Прохор по отцу был дворянином) и не дворянских дочек (сам Дрымов наследного дворянства пока не выслужил). С Брамжогло интересно побеседовал о воронцовской библиотеке и об иврите. При обсуждении последней темы еще и Орлай подошел. А он в ней также знаток изрядный.
Что до госпожи Ранцовой, то она помолодела лет на десять, как всегда бывало при приезде сына. Виконт Викочка сдал экзамены досрочно, отчего прибыл в Одессу не в июле, как все, а в июне. Любовь Виссарионовна, отдавая должное подбору одежды Натана (она ж не знала, что благодарить за это нужно Фину), сказала, что хочет сделать подарок Викочке в честь успешного завершения первого курса. Тот просит набор шейных платков новомодной расцветки. Как полагает Натаниэль Николаевич, в смысле педагогики и мужской психологии — это хороший подарок, правильный? Господин Горли назвал выбор идеальным.
А с близкой, но такой далекой войны новости доходили скупые, зато радостные. Оказалось, что бывшие непокорные запорожцы, когда-то ушедшие из разрушенной Екатериной II Сечи в Турцию и создавшие там Задунайскую Сечь, в полном составе перешли Дунай, моля императора о прощении и дозволении продолжить войну, но уже на русской стороне.
И снова — жаль, что нет рядом Степана! Он бы помог понять диалектику сего хода событий. Императрица Екатерина Запорожскую Сечь разрушила. Теперь же внуки тех, кто с этим не согласился, должны просить прощения у ее внука. В чем тут суть?..
Но вдруг эта новость как молнией ударила в мозгу Натана — после чего всё открылось и всё стало понятным и в давней истории, и в ближней! Ведь известная ему ветвь Кочубеев после разрушения Запорожской Сечи генералом Текели тоже ушла на юг. Дед и отец Степана — Мыкола и Андрей Кочубеи, хорошо известны казакам по обе стороны Дуная. Должно быть, Степан в генерал-губернаторской канцелярии был посредником в переговорах, как, когда и на каких условиях казаки Задунайской Сечи вернутся под российскую корону. Теперь это становилось совершенно очевидным.
Если ж так, то Степко действительно не мог, не имел права никому, даже Танеле, рассказывать о сути происходившего. Ведь речь шла не о нем лично, а о жизни тысяч казаков. Султан-реформатор крут и решителен. Если он начал правление с казни свергнутого брата, если он со своими янычарами расправился столь решительно, то нет сомнений, что, прознав о неверности казаков, и их казнил бы жесточайшим образом. К счастью, по сообщениям ответственных лиц и русской прессы, на сей раз обошлось без жертв: казаки перешли на русскую сторону разом и всеми куренями!