Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828
Только сейчас, повзрослев и став мудрее, Натан понимал в полной мере, как неудачно, как не вовремя выбрался он во Францию — в самые тяжелые, почти беспросветные ее годы. Но если бы ему было позволено выбирать наново, он бы в любом случае поехал! Потому что даже на таком фоне Париж — всё равно Париж. Потому что тётушка Эстер и муж ее, дядюшка Жако, полюбили Натана всем сердцем как родного сына. Его ответное чувство к ним было столь же сильным. А еще в Париже у Натана появился новый наставник — начальник местной криминальной полиции Эжен Видок. И нашелся среди соседей близкий товарищ — Друг-Бальссá. (Он лишь через три года после их знакомства перестал стесняться своей аристократической фамилии, придуманной его отцом-торговцем, начав твердо называть себя Оноре де Бальзаком.)
Несмотря ни на что, Горлису была очень хорошо, тепло и интересно в холодном и голодном Париже. От воспоминаний о двух годах, проведенных там, сладко замирало сердце. И всё же он уехал… Так уж сложилось — знакомство с Ришелье, приглашение того попробовать свои силы в Одессе (строительству которой Дюк отдал столько сил и энергии), коей даровано было право порт-франко. И вот уж Натан, охваченный юношеским задором и нетерпением, оставляет Эстер с Жако, обещая писать им письма часто, насколько позволят доходы, и отправляется в обратном направлении — на восток. Только уж южным путем — через Средиземное, Мраморное и Черное моря. Что ж, так получилось — Натан не жалел ни о приезде в Париж, ни об отъезде оттуда…
А в Одессе было знакомство с генерал-губернатором Ланжероном, работа в его канцелярии, потом еще приработок в двух консульствах. Дружба с Кочубеем, не по летам мудрым, а также исполнительным служакой Дрымовым. И пик всего — «дело о дворянине из Рыбных лавок». История, начинавшаяся, в общем-то, спокойно, но закончившаяся столь болезненной, трагической развязкой. Да еще внезапный отъезд Росины…
Волна воспоминаний, как ни странно, улучшила его состояние, смыв с души непереносимую тяжесть. Грусть осталась, тоска по ушедшей любви и печаль по близким, покинувшим мир, — тоже. Но растаяло чувство безнадежности в настоящем и укрепилось ощущение не бессмысленности произошедшего в прошлом.
Натан посмотрел на часы, фигурой и ходом напоминавшие Фину, да и причудливым боем — ее колоратурное меццо-сопрано. Милая Фина — с ней никогда не бывает холодно и одиноко. Она помнит, как он своей любовью, заботой вытащил ее из душевной бездны. Фина оказалась в ней, потому что была влюблена в того самого русского поэта, пожившего в Одессе. Как ей мнилось, небезответно. Тем больней оказалось столкновение с его насмешливой неверностью. Горлис теперь был уверен, что она никогда не позволит ему самому провалиться в подобное состояние…
Однако! Время уже такое, что пора окончательно одеваться, набрасывать поверх фрака модный плащ, подобранный всё той же Финой, и отправляться к Воронцову.
Психологически Натан восстановился настолько, что его опять занимала мысль — для чего приглашал и что ему скажет граф?
* * *
Дом или, строго говоря, два дома Фундуклея, в которых обитало семейство Воронцова и располагалась его же генерал-губернаторская канцелярия, размещались по Херсонской улице до угла Торговой. Нынешнее время было последними месяцами пребывания здесь графской семьи.
Поселившись в Одессе и начав в ней властвовать, Михаил Семенович сделал две главные вещи, давно напрашивавшиеся, — установил оптимальную линию порто-франко [11] и обратил внимание на фасадную часть города, обращенную к морю, к порту, но меж тем едва ли не самую запущенную, чтоб не сказать «загаженную». Наконец-то были убраны от мусора места, где некогда располагался турецкий замок (местные казаки по традиции старых добрых времен, когда земли Литвы доходили досюда, еще называли его «литовским»). Нечистоты наросли во много слоев, что неудивительно — их долгие годы выливали и сваливали здесь, как бы в знак долгого послепобедного поругания неприятеля.
А на убранном от сора пространстве была проложена новая Бульвардовая улица, односторонняя, поскольку располагалась она над обрывом к морю и порту. Невыговариваемое французское «д», выпирающее посреди названия улицы, в Одессе не прижилось. Ее стали называть Бульварной, а то просто Бульваром, пока — безымянным. И на северном его краю Воронцов выстроил прекрасный дворец с подсобными помещениями. Но главным бриллиантом сего ансамбля была колоннада, стоящая чуть в стороне от дворца и нависающая над самым обрывом. Она чудно рифмовались с колоннами широких портиков дворца, придавая законченность всей композиции. И прекрасно смотрелась с низовий Военной балки, влево от нее, где одесская публика, включая Горлиса, любила принимать морские ванны.
Так вот, во дворце Воронцова заканчивалась отделка. И туда уже начинали перевозить необходимые для проживания его семьи вещи. Потому последние недели пребывания в Фундуклеевском доме обретали черты отчасти ностальгические, всё же без малого пять лет тут выжито.
Глава 2
Когда было доложено о приезде Натаниэля Горли, его провели в гостиную. А через несколько минут поприветствовать его вышли хозяин и хозяйка дома. Что делало честь не только гостю, но и им. Не все, имея титулы и богатства, так запросто снисходят до людей более низкого происхождения. Натан, чувствуя важность сего момента, как-то особенно внимательно, будто впервые, посмотрел на чету Воронцовых.
Подумалось, что лицо графа в сущности типически русское. Ежели б его переодеть из привычного генеральского костюма в иную одежду — мещанскую, а то и крестьянскую, то Михал Семеныча было б не отличить от тысяч иных людей этих сословий. Хотя нет, всё же нужно добавить, что в осанке, жестах, в лице, и особенно — в выражении глаз было нечто нерусское. Этакая английская холодность или, может быть, даже игра в нее, что сильно облегчает жизнь в сложных ситуациях, вводя их в размеренные нормы. Оттого за глаза (кстати, серо-голубые) русский граф получил необидное прозвище Милорд. А как его еще называть, ежели детство и юность Воронцов провел в Лондоне, где отец его был послом.
Что касается Елизаветы Воронцовой, то она не была красивой, но казалась при этом неотразимой. В чертах лицах графиня взяла больше, чем следовало бы, от своего отца, магната Ксаверия Браницкого, нежели от русской матери Санечки Энгельгардт. Но выразительные глаза, но загадочная улыбка, но нежная шея, переходящая в удивительной привлекательности плечи (что, как и сейчас, выгодно и смело подчеркивалось открытыми платьями с опущенными рукавами). Как успел заметить Горлис, прожив в Одессе немалое время, вот такое мягкое польское кокетство производило неизгладимое впечатление на русских мужчин. (Да и на казаков — тоже.)