Жена винодела
– Пятьсот тысяч? – переспросила Селин. – Как же мы это выдержим? Если виноград снова не уродится…
– По крайней мере, – Тео взглянул на жену, – они прекратят стоять у нас над душой, требуя самые ценные сорта. Верь мне, Селин, объединение – правильная вещь, и отрасль выстоит. Все будет хорошо.
Мишель кашлянул, Селин подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Похоже, им обоим пришло в голову одно и то же – что Тео не понял сути. Война ставит под угрозу не только производство вина.
– Так или иначе, с новой схемой наверняка будет легче, – заключил Мишель, после чего еще раз посмотрел на Селин и какую-то долю секунды удерживал ее взгляд. – Ну, а как у нас продвигается проверка бочек?
Тем вечером Тео притянул к себе Селин, как только та улеглась рядом с ним в постель, но она с удивлением обнаружила, что тело отказывается отвечать на ласки, и лишь усилием воли смогла заставить себя расслабиться.
– Шампанское выживет. – Тео погладил ее по щеке. Прикосновение мозолистой руки казалось странным и непривычным, Селин не помнила этого ощущения. – Сегодняшнее собрание, Селин, понимаешь, сегодня я впервые почувствовал, что решение существует. Де Вогюэ – умнейший человек.
– Да.
– Он о нас позаботится. С вином все будет в порядке. – Тео опять коснулся ее лица, потянулся губами к ее губам, и тут она не сдержалась:
– А с людьми? Неужели тебе есть дело только до вина?
Тео замер, потом отодвинулся и перевернулся на спину. Селин закрыла глаза в темноте. Она сердилась на себя: не стоило напоминать мужу о страхах, которых тот не разделял.
– Конечно, не только, – поспешно ответил Тео. – Но о вине приходится думать – ведь в нем вся наша жизнь, Селин.
– Нет, Тео, не вся. Мы делаем вино, но оно – не мы сами. Если немцы завтра уничтожат наши виноградники, мы попробуем что-нибудь придумать. Но что, если они уничтожат моих родных? Если это уже случилось?
– Селин, не надо. Твои родные в безопасности, все будет хорошо, увидишь.
– Как знать? – Перед глазами Селин встало лицо отца, плечо ощутило тяжесть сильной руки деда, а щека – прикосновение теплых бабушкиных губ, и ей вдруг стало невмоготу лежать рядом с Тео. Без единого слова она выбралась из постели и двинулась к двери спальни, задержавшись лишь для того, чтобы взять длинный свитер, который висел на спинке стула в углу.
– Селин, что это за сцена? Куда ты?
– Подышать воздухом. – В темноте она прошла к задней двери, отчасти ожидая, что Тео бросится за ней и попросит прощения за свою черствость. Но он не стал вставать, и Селин подумала, что это многое о нем говорит.
Снаружи все было залито светом почти полной луны. Селин направилась к погребам. Там, наедине с дремлющими бутылками, она могла успокоиться. Тео не верил, что вино ее заботит, а зря – на самом деле заботило, и очень глубоко. Просто ее сильнее, чем мужа, беспокоила реальная жизнь работников; в каждой бутылке она чувствовала их сердца и души.
Оказавшись под землей, Селин попала в привычные объятия чернильно-черной тьмы, а у подножия каменной лестницы зажгла керосиновую лампу, и по стенам заплясали знакомые тени. Она глубоко вздохнула и тут же замерла: в одной из камер впереди справа послышалось легкое царапанье. Неужели там кто-то есть? Селин стояла не двигаясь, ее сердце колотилось.
Конечно, разумнее было бы развернуться, погасить свет, выбраться наверх и поспешить домой. Но ее внезапно охватила решимость. Пусть немцы навязывают виноделам свои правила и реквизируют у них бутылки, на это священное место под землей у Германии не могло быть никакого права. Во все годы своей истории оно принадлежало только Франции, как стареющее вино принадлежит здесь самой земле, окутывающей его со всех сторон и творящей над ним волшебство. И не сумев себя остановить, Селин сняла туфли и, ступая как можно тише, пошла по узкому проходу.
Звук смолк. Может, это скреблась мышь? Селин осторожно продолжила свой путь и, дойдя до первой камеры справа, посветила туда. Что бы она стала делать, если бы в темноте скрывался немец? Но там лишь спокойно дремали тысячи бутылок.
Во второй по счету камере Селин тоже никого не обнаружила, а когда собралась посветить в третью, в темноте послышался голос:
– Селин?
Она вскрикнула – и тут же поняла, что в нескольких метрах перед ней стоит Мишель с широко раскрытыми от изумления глазами.
– Боже, вы до смерти меня перепугали. – Селин прижала руку к сердцу. – А что вы делаете здесь внизу?
– Мне не спалось. Я спускаюсь сюда, когда мне надо подумать.
– И я. – Селин вдруг забеспокоилась. – Надеюсь, это не против правил? Я понимаю, что это ваши погреба…
– Селин, они не менее ваши, чем мои. После всего того, что вы с Тео здесь сделали, всех тех часов, которые на это потратили, – он покачал головой. – Вы остались, хотя могли бы перебраться на юг и попробовать найти более безопасное место, чтобы переждать войну.
– Конечно. – Селин не знала, как это сказать, но чувствовала, что успела пустить здесь корни, как будто обрела место, в котором ей было назначено оказаться. Ни о каком отъезде у них даже разговора не заходило.
– И я вам благодарен. – Мишель жестом пригласил ее в камеру, из которой только что вышел. – Но раз уж вы здесь, может быть, присядете ненадолго и составите мне компанию?
Наверное, и вежливее, и правильнее сейчас подняться наверх, оставив Мишеля размышлять в одиночестве, понимала Селин. Но он смотрел на нее так ласково, что ей захотелось остаться.
– Мне, – начала она, – надо бы…
– Прошу вас, – перебил ее Мишель. – У меня есть к вам вопрос, который не дает мне покоя.
Селин покрылась гусиной кожей от волнения и, поколебавшись, вслед за Мишелем вошла в камеру. Он жестом указал на каменную скамью, тянувшуюся вдоль задней стены, и Селин пристроилась в ее дальнем конце, оставив побольше места для Мишеля. Но полумрак их каким-то образом сближал, и Мишель, видимо, тоже это почувствовав, тотчас отстранился.
– Все в порядке? – спросила Селин, потому что Мишель молчал.
– Что? Да, да. – Он взъерошил пальцами волосы, и Селин заметила, какой у него усталый и изможденный вид. Конечно, в это тяжелое время все так выглядели, но в глазах Мишеля она уловила то, чего не замечала раньше, – некую печаль. Интересно, что ему в этот миг видится в ее лице?
– Вы собирались что-то у меня спросить.
– Да. Пожалуйста, простите меня, если это слишком личная тема, но… – Он замолчал и опять провел пальцами по волосам. – Я хотел спросить о ваших родных.
Сердце у Селин упало. Она была готова к тому, что в какой-то момент люди начнут выспрашивать ее еврейскую родословную, но совершенно не ожидала этого от Мишеля. Однако она жила в его доме, а значит, была обязана ответить правду.
– Да, все так, мой отец еврей, и, хотя мои родители вовсе не были религиозны, я все же, разумеется, считаюсь…
– Нет-нет, – перебил ее Мишель. Даже в темноте было видно, как краска поднимается у него по шее и заливает щеки. – Прошу прощения, я не это имел в виду. Я знаю, что вы наполовину еврейка, Селин, вопрос был, получали ли вы какие-нибудь известия от родных. Как они? В порядке? Я давно о них беспокоюсь, но не знал, как спросить.
Селин, к своему удивлению и смущению, почувствовала, как глаза наполнились слезами, а в горле встал ком. Вновь подняв взгляд на Мишеля, она увидела в его лице такую бездну тревоги и сострадания, что разрыдалась.
Мишель придвинулся к ней – сначала немного, а потом вплотную, – и, чуть помедлив, обнял ее одной рукой, а она склонилась к нему и продолжала плакать, заливая слезами его плечо. Затем поднялась и, отирая остатки слез, проговорила помертвевшим голосом:
– Простите, пожалуйста. Не… не знаю, что на меня нашло.
– Не извиняйтесь. Я ни в коем случае не хотел вас расстроить.
– Вы не виноваты. Дело в том, что я очень о них тревожусь. От них вовсе нет никаких вестей.
Мишель вздохнул:
– Ох, Селин, этого-то я и боялся.
– Я знаю, что связь сейчас ужасная, но…