Гнев

Рождественские праздники, наконец, закончились. В холле отеля прибрали елки, игрушки, оленей, сверкающие гирлянды. Но Зорн все еще с безошибочной ненавистью узнавал грязные кружочки слипшихся конфетти по углам. Новый год – это когда садишься за праздничный стол и еще не знаешь, кто в следующем году навсегда исчезнет из твоей жизни.
В январском Нью-Йорке было темно и стыло. С наступлением ночи по городу расползался черный туман и стоял всю ночь до рассвета. В этом тумане почти под самым носом ничего не было видно. И часто по утрам находили один или два трупа, но полиция была перегружена, покойников оформляли как умерших от переохлаждения или по другим естественным причинам. Горожане называли туман жатвой ночи, и мало находилось любителей шататься по городу после наступления темноты.
За последние недели он так привык мысленно разговаривать с Евой, что и сейчас сказал: «Ева, так хорошо, что все эти дни… идет этот нервный мелкий дождь». Под вечер дождь усиливался, и потоки грязной воды текли вниз по улице, прибивая к бордюрам дневной мусор: пакеты из-под чипсов, пустые стаканчики из-под кофе, пластиковую посуду, ветки и гнилую листву. В магазине напротив унылый продавец с опухшим лицом выставил за дверь засохшую елку, обмотанную приставшими к стволу обрывками мишуры.
Зорн поднял лицо к небу. Небо было так же непроглядно, как и будущее. Он накинул капюшон и заторопился к метро. Уже на спуске в подземку с ним столкнулся неопрятный старик, который, пошатываясь, тяжело поднимался по ступеням. Ничего особенного: просто старик в мешковатом плаще. Его узловатые пальцы, торчащие из обрезанных вязаных перчаток, суетливо двигались, как будто пытаясь нащупать что-то в пространстве, что-то юркое и невидимое. Вместо извинений старик пробормотал: «Пришел великий день гнева Его, и кто может устоять…» [1] – дальше Зорн не разобрал. Еще некоторое время после он ощущал на себе, как тяжелую ношу, цепкий взгляд незнакомца. На него накатило острое предчувствие неизбежного, когда точно знаешь, что попал в плохое место, но сделать ничего нельзя.
Проехав свои восемь остановок, Зорн вышел из подземки и теперь шел по краю Центрального парка. Он торчал в Нью-Йорке уже второй месяц и ничего нового до сих пор не выяснил. Ничего, что он мог бы связать с ее смертью. Каждое утро он начинал с того, что прокручивал в голове заново все факты и убеждал себя, что что-то упускает. В конце концов, возможно, он просто слишком хотел, чтобы то последнее сообщение в ее телефоне привело к ее убийцам. Какой смысл гоняться за тенями по всему Нью-Йорку в поисках несуществующих совпадений? «Дурак», – сказал вслух Зорн сам себе без энтузиазма. Между тем, случались и хорошие дни. Когда он верил, что найдет убийц Евы. В такие дни он верил, что месть близка. В такие дни он был энергичен и деловит, по самое горло наполненный нефтью мести. Но не сегодня. Сегодня восточный ветер дул так, что напрочь выдувало мозги, и Зорн чувствовал только раздражение и апатию.
У него, человека ищущего, многое в корпорации вызывало вопросы. И за истекший месяц ему стало вполне очевидно, что под вывеской «Сомы» скрывается достаточно фактов, интересных для налогового инспектора или ведомства по контролю за опасными изобретениями, но ничего нет о том, кто мог убить Еву. И он должен был признать, что продолжает поиски только потому, что бросить их было равнозначно самоубийству.
Иногда он пытался вспомнить, каким был до того, как все это случилось… Ему казалось, что время застыло, и он с трудом движется внутри его вязкой, тягучей субстанции. Из той, прошлой жизни, он знал, что́ бывает, когда ждать, следить и ждать – это все, что тебе остается. Единственное, что имеет смысл.
Зорн свернул к зданию офиса и заставил себя энергично взбежать по ступенькам. На противоположной стороне улицы стоял тот самый старик в плаще и, не скрываясь, внимательно смотрел на Зорна. Сейчас он совсем не казался ни сумасшедшим, ни пьяным.
Но сам Зорн его не видел. На входе привычным движением уголков рта он улыбнулся, глядя прямо в камеру и ожидая, пока сканер считает его радужную оболочку. Портфель уехал в тубу рентгена, а Зорн прошел через рамку. Секьюрити были незнакомые: по протоколу безопасности агентство меняло личный состав на объекте каждый месяц. Этот белобрысый парень был явно не старше тридцати. И последние двадцать он, похоже, не улыбался. «Вырос, например, в Албании», – почему-то некстати подумал Зорн. В Албании он никогда не был.
Необходимо было отвлечься. Зорн подошел к киоску с газетами и кофе.
– Мне кофе.
– Что? – прокричал парень через шум кофе-машины.
– Мне кофе, – прокричал в ответ Зорн.
– Ладно, – кивнул он. – Вам, наверное, как обычно, черный кофе.
На секунду наступила тишина, и немедленно вслед за этим мгновением машина снова взревела. Привычные вещи – это цемент реальности, ее подушка безопасности. Нет ничего лучше рутины и привычек, особенно когда понимаешь: ladies and gentlemen, we are floating in space. [2] Что примерно означает: осознаем ли мы, что каждую гребаную миллисекунду мы плывем, мать его, в открытом космосе.
В лифте он ехал один. Ехал и смотрел на кнопку, на которой не было номера этажа. Совсем ничего. Пустая кнопка, самая крайняя из тридцати других таких же, но с номерами. Он гадал, что это, с первого дня в офисе. Когда он ненавязчиво поинтересовался у коллег, что́ же там, на этом этаже, ему ответили, что нет никакого этажа, а кнопка – ошибка производителя.
Но вчера поздно вечером он нажал эту тридцать первую без номера кнопку. Лифт, дрогнув, повез Зорна вниз, и вез долго. А когда остановился и двери открылись, Зорн столкнулся с безликим безопасником в форме. Пришлось извиняться и объяснять, что от усталости ткнул пальцем невнимательно и попал… вот, кстати, куда он попал? Зорн посмотрел на охранника вопросительно. Охранник молча отстранил его от входа обратно в лифт и поднялся с ним на первый этаж. Двери открылись, на прощание Зорна равнодушно ткнули пальцем в спину: «В следующий раз докладную напишу и сниму отпечатки».
То, что успел рассмотреть Зорн за время короткого разговора, воображения не поражало. Было похоже на лабораторию. Белый кафель. Металлические столы, никого из персонала. Буднично и тихо. А потом ему в нос ударил запах парадоксального луга. Луга, на котором росли все на свете травы сразу – до такой степени разнообразные там были запахи цветов, корней, стеблей и плодов.
Зорн так задумался над этим ощущением, что мог бы проехать свой этаж, если бы он не был последним. Раньше, до Заката, на последнем этаже был подпольный продуктовый рынок Манхэттена, где продавались запрещенные продукты: настоящее мясо, еще живые креветки и крабы, коровье молоко без сертификатов. Над столами под потолком до сих пор оставались вывески: «Свинина», «Скрещенная морковь», «Краб» и «Багет», «Рыбные консервы»… А между ними висели зеленые овальные плафоны, немного облупленные – тоже тех времен.