Александровскiе кадеты. Том 2

«По просьбе трудящихся Ленинграда, в память С. М. Кирова, выдающегося деятеля Коммунистической партии и Советского государства, руководителя ленинградских большевиков – этот мост 15 декабря 1934 года назван Кировским».
– Даже мост не Троицкий, – с горечью заметил Две Мишени [6].
– Мост-то совсем недавно построили, – подхватила и Ирина Ивановна. – Что-то я никакого Кирова среди тех, кто его возводил, не упомню. А, Игорёк?
Но Игорёк только пожал плечами.
Они миновали гордо застывшего бронзового Суворова. Князь Италийский, граф Рымникский застыл в вечной готовности к бою, занося меч для удара.
Проскрежетал мимо трамвай, сворачивая направо, к казармам Павловского полка; поднялись впереди купола Спаса на Крови, но сам храм стоял потускневший, посеревший, какой-то словно весь не то пыльный, не то закопчённый. Маковки его утратили позолоту и яркость, один из крестов отчётливо покосился. Меньшие главы опутывала серая паутина деревянных лесов, уже давнишних – словно неведомый паук поработал.
Две Мишени вдруг остановился, снял фуражку и широко перекрестился. Ирина Ивановна, Федя и даже вольнодумец Петя Ниткин последовали его примеру, Костька Нифонтов воровато оглянулся, а Игорёк вдруг испуганно замахал руками:
– Вы чего! Вы чего! Забыли – артисты вы! Артисты! Кино снимается! А креститься у нас не крестятся!
– Это почему же? – искренне удивился Две Мишени. – Храм же стоит!
– Стоять-то стоит. – В голосе Игорька слышалось настоящее страдание. – А только… не надо так. Не принято.
– Si fueris Romae, Romano vivito more [7], – одёрнула подполковника Ирина Ивановна. – Но церкви же… соборы… есть же, правда, Игорь?
– Есть, – прошептал тот.
– А ты ходишь?
– Н-нет…
– Отчего же? – Ирина Ивановна подняла бровь, словно на уроке, когда какой-нибудь кадет начинал «плавать» у доски.
– Я ж пионер… и вообще… у нас говорят – Бога нет, Гагарин в космос летал, Бога не видал…
– В космос летал? – живо заинтересовался Петя.
– Угу. Я потом расскажу, вечером, ладно?
Меж тем они миновали Конюшенную площадь – из ворот здания, что раньше было Конюшенным двором, выезжали автомоторы, один за другим.
– Такси здесь теперь, – объяснил Игорь.
Федя невольно подумал, как же там, в здании, помещаются все эти автомоторы, но, пока раздумывал, они повернули ещё раз налево, и Костя Нифонтов вдруг прочёл вслух:
– Улица Желябова…
Это Федя знал. Цареубийцы – Желябов, Перовская, Гриневицкий, Кибальчич…
– Ничего удивительного, – холодно бросил подполковник. – Если вспомнить судьбу династии…
Они шли дальше, и Игорь продолжал рассказывать. Правда, про тридцатые годы он говорил очень скупо, дескать, ничего особенного, заводы строили, каналы копали, жизнь лучше становилась…
– А потом война началась, – выдохнул он. – Вторая мировая…
…Они брели дальше, почти ничего не видя вокруг. Потому что Игорь рассказывал, рассказывал и рассказывал.

 
Глава XI 
 7 (20) мая 1972 года, Ленинград

Город плыл над ними и вокруг них. Ирина Ивановна, подполковник, Петя Ниткин с Костей Нифонтовым узнавали какие-то здания, постройки или, напротив, дивились изменениям. Фёдор же, никогда здесь не бывавший, вбирал в себя всё, уже понимая, что не удивляется странным автомоторам, привык; их Игорёк именовал «машинами». И вообще, вся жизнь вокруг – ну конечно, она была иной, совсем иной, но точно так же работали магазины, женщины, большей частью немолодые, стояли почему-то в длинных очередях к обшарпанным ларькам, несли в сетчатых сумках какую-то снедь.
И всё это время, пока они шли по Большой Конюшенной, она же Желябова, пока поворачивали на Невский, по которому катил поток «машин», «автобусов» и «троллейбусов», как поименовал их Игорь, пока Константин Сергеевич мимоходом удивлялся тому, что с проспекта исчезли трамвайные рельсы, – всё это время их новый знакомый беспрерывно говорил и отвечал, если спрашивали; но вопросы становились всё реже, потому что Игорёк рассказывал о вещах совершенно немыслимых.
О том, как германцы – «фашисты», как он их называл, – внезапно напали утром двадцать второго июня, тридцать один год назад; как в считаные дни захватили Минск и Ригу, в считаные недели дошли до Смоленска, как окружали раз за разом наши войска и как в сентябре окружили сам Ленинград, как подступили к Москве…
Получалось у Игоря это не слишком-то связно, но достаточно, чтобы у Феди всё закипело в груди. Как же так?! Чтобы германцы – дошли бы до Москвы?! Наполеон, конечно, тоже дошёл…
Две Мишени, похоже, чувствовал то же самое. Но Игорёк не вдавался в подробности, что, отчего и почему, а вместо этого заговорил про блокаду, про ледяной ад, которым обернулся город, про замёрзшие улицы и площади, остановившуюся жизнь и бесчисленные трупы, трупы, трупы, когда увозимые на саночках в братские могилы, а когда подбираемые специальными командами.
– Ба рассказывала – мертвецов на юг везли, на кирпичный завод. Там теперь парк – парк Победы называется. Сжигали в печах. Сто тысяч, говорят, сожгли так [8]… Сожгли и прах в карьер, значит, ба говорила… Она тут всю блокаду провела, чудом выжила, говорит…
Ирина Ивановна вздрогнула, прикрыла глаза ладонью. Торопливо зашептала молитву.
Две Мишени сделался совершенно белым.
Игорёк тоже пригорюнился.
– Без отпевания… – хрипло проговорил подполковник. – Вот так взять – и сжечь…
– Ба говорит – страшно было очень, – тихо продолжил Игорёк. – Страшно, говорит, было не встать. А и лежать нельзя. А хлеба давали всего ничего – сто двадцать пять грамм на день, это осенью… потом прибавили, но столько народу померло…