Мир, где тебя нет
Коган откачнулся от стены, протягивая руку, широкопястную, совсем не изящных очертаний руку, и Эстель не раздумывая схватилась за неё, и ком в горле не исчез, но протолкнулся первый вздох.
— Пойдём, — сказал он просто, так просто, не ласково, но и без злобы сказал.
— Коган!.. — прошептала она в строгие светлые глаза, и под взглядом этим перевернувшийся мир как-то сам собой утвердился, встал на ноги. — Мне так страшно, Коган. Отчего он такой?
Верно, Согрейн не впервой задавался тем же, ведь не вскинул бровь, не бросил угрюмо: "Грань и Бездна, о ком это ты лепечешь, женщина?", но не отвечал, долго, так долго, что Эстель уже не ждала услышать.
— Хотел бы я понять, Эста. Хотел бы я понять.
***
На первый взгляд она казалась тем, чем являлась для лекарки. Пустой сосуд. Душа её забыла дорогу.
И во второй миг. И третий. Он не сдавался. Смотрел глубоко, глубоко как никогда.
И увидел то, что искал.
Тончайшая пуповинка, не толще волоса. Никто, кроме него, не различил бы этой паутинки в наслоении отсветов множества иных жизней, малых и великих сил. Никто, кроме того, кем он стал вчера. И даже он мог лишь предчувствовать то неизмеримо далёкое, ускользающее, слабо трепещущее на кончике нити.
Он не стал пытаться притянуть это что-то. Он никогда не был целителем, и вчера это не изменило. Это — не изменило.
Поэтому Демиан лишь склонился над постелью, над этой ломкой, полой статуэткой. Мерцающая паутинка едва задрожала от его дыхания. Он даже не коснулся Дианы: силы, переполняющие его, помимо воли влияли на мир вокруг, на вещи куда как менее хрупкие. Силы, разобраться в которых у него не осталось времени. У него никогда ни на что не было времени... — проклятье, и уже не будет.
Снежный бархан подушки примялся там, где лежала её голова. Её тело казалось иллюзией, сгустком подкрашенного воздуха. Вздымается и опадает холмик груди — скорее колебание эфира, нежели признак жизни.
Но он-то знал истину.
— Что же вы, прекрасная герцогиня, не держите данного слова? Обещались рядом быть — и что же? Бежите клятвы...
Что ж, за Гранью обращается в ничто любой зарок. Граница невозврата. Край несбывшихся надежд. Пустота и покой.
Покой.
Однажды он уже побывал в тех бесплодных сумеречных землях и не по своей воле возвратился. Воспоминание это неизменно пробуждало обращённый в самое себя гнев... и тоску.
В тот миг превыше всего он желал бы склонить голову на край невестиной постели. Закрыть глаза и уснуть вместе с ней.
Миг — большего он не мог себе позволить. Он — уже — позволил себе слишком много.
Он ощутил усталость и гнев.
Проклятье... Ты нужна мне.
Вернись.
— Я пришёл взять своё, — с прорвавшимся жаром произнёс он, запрокинув лицо к невидимому небу. Бездна его возьми, он в своём праве! — Светлая Высь, она ещё не твоя.
Он прошептал это, а мог бы просто подумать. Прокричать — Диана всё равно бы не услышала.
Уже не готовая оборваться от одной силы его присутствия паутинка — алмазная струна. Свет проходил по ней подобно молниевому заряду. И вспыхнул, на миг озарив девушку изнутри, как стеклянную, и лепесток тьмы в Демиане свернулся от близкого сияния.
Не очнувшись, Диана вздохнула, бережно, не в лад.
Сама.
Девушка сонно ворохнулась под покрывалом. Медленно распахнулись глаза — взгляд спящего ребёнка. Магистр трудно вдохнул пережатым горлом; она ещё не вернулась.
Демиан протянул ладонь, но не посмел прикоснуться. Лишь окунулся лицом в летучие волосы, в полурасплетённую косу. Жарко и щекотно, пахнет согретыми травами. Его отражение дышало во вселенной её зрачков.
— Прости меня...
Минуту спустя его не было ни в доме городского головы, ни в Доброй Веси.
***
Что за труд — поднять ресницы. Каково это — дышать? Она совсем позабыла...
Чья-то рука отворила намертво встрявшую рассохшуюся ставню, и на подоконник намело пушистый сугроб. Снег?
Нет, пух тополей.
Июнь.
(Телларион. Конец осени 963-го)
Мощным порывом выбило из переплётов витражные стёкла. На мгновение в белёсом зимнем небе раскинулась самоцветная радуга. И тотчас осыпалась колким дождём.
Эджай Д`элавар мёртв.
Магистр перебирал короткую фразу на все лады. Но, даже многократно повторённая, она никак не превращалась в изустную истину. Оставалась по-прежнему пустым набором звуком.
Эджай Д`элавар мёртв.
Ошибки быть не может. Коган Согрейн никогда не преуспевал в искусстве лицедейства. Мальчишка попросту не сумел бы столь неподкупно сыграть скорбь. Его горе было едва ли не осязаемо, оно имело цвет, запах и привкус замешанного на крови пепла.
Нет, Когану не обмануть Магистра... и точно, не того, что в нём.
А Эджай, в свою очередь, не стал бы обманывать побратима. Не так. Не своей смертью. Это — не про него. Прям. Честен. Истинный ведьмак.
То, что сидит в Магистре, дыбит загривок.
А ещё от Согрейна смердит виной. Мальчишка мнит себя повинным в гибели друга. Магистр остро обоняет снедающее ведьмака чувство — беспросветное, бессмысленное, беспощадное. Разрушающее, и разрушение направлено не вовне, но вглубь, в самую суть. Магистр едва ли способен понять молодого ведьмака: он давно позабыл, каково испытывать вину и скорбь. Достаточно того, что он понимает иное: подобное Согрейн не сыграл бы никогда. А значит...
Эджай Д`элавар мёртв.
Да, мёртв, как та земля, на которую легло его тело. Как Антариес, что стал ему могилой...
Так отчего то, что в нём, беспокойно ворочается, будто со смертью отрёкшегося князя не исчезла угроза их существованию?
Выражение почтительного внимания стекло с лица вошедшего Кейлуса. Маг из числа старших метнул взгляд на искалеченные витражи, и в следующий же миг к нему вновь вернулась невозмутимость. Магу, чей возраст исчислялся не одной сотней лет, доводилось наблюдать вещи куда более странные.
Ноздри Магистра дрогнули и раздулись. Смесь запахов, что вносил ветер сквозь разбитые стёкла, тревожила обоняние того, что было в нём.
— Здесь душно, — буркнул Магистр. — Говори.
Мэтр Кейлус низко переломился в поясе. Он не считал поклоны Магистру ущербом своей гордости, зная, что Магистр оценит проявление почтения своей особе. Прочие ведьмаки чуждались Кейлуса, это было также известно Магистру и вполне устраивало его. Изгою среди презиравших его ведьмаков, Кейлусу была жизненно выгодна благосклонность повелителя, и он добивался её собачьей преданностью.