Северные амуры

Не остановил, не догнал.
Кахым взглянул на небо и замер, потрясенный, — теперь две радуги опоясали густо-синий купол: одна, пониже, тусклая, доцветающая, а та, что повыше, покруче, — широкая, жгучих красок. Никогда он не видел такого волшебного изобилия небесного живописного сияния.
Со стесненным сердцем он пошел к дому по тропинке, по дорожке, из ведер Танзили выплескивалась вода, темные пятна вели Кахыма, а куда вели — в Петербург или к свадьбе с милой?
  
18
 
Гордость переполняла Азамата, когда он вернулся из Оренбурга, подогнав к крыльцу дома старшины дымящуюся от пота тройку. Он вольно взбежал по ступенькам, велел мальчику-служке позвать хозяина.
Заспанный Ильмурза выполз, колыша брюхом, без предисловия спросил:
— Благополучно ли доставил молодого князя?
— В полном благополучии! — молодцевато доложил Азамат. — Велел передать тебе, господин старшина, большое спасибо. И господин губернатор доволен, прислал через своего офицера тебе благодарность.
Ильмурза весь лоснился от удовольствия. Конечно, он не ждал, что старый князь сам выйдет к Азамату, слава Аллаху, — через адъютанта передал салям!.. Но едва старшина спустился с крыльца, настроение его сильно испортилось: конюх, расхаживая вокруг ошалелых от усталости лошадей, громко ругался.
— Да ты чего? — спросил Ильмурза.
— Я же предупреждал, хозяин, не доверяй тройку Азамату! Гляди, как измотал лошадей!
— Лихой ямщик! — словно оправдываясь, сказал Ильмурза.
— На чужих лошадях — лихой!.. Своих не имеет, вот и лихачит на твоих, — язвительно заметил конюх. — Совсем доходяги, с тела спали! А кореннику хомутом шею натерло. Говорил же, сам поеду, так нет — «лихой»!.. — все злее и злее ворчал конюх.
Ильмурза вскипел:
— У лошадей языка нету, вот и молчат!.. Ты их в дороге не овсом, а кнутом кормил, нечестивый! Заикнись-ка еще — «поеду», я тебе, горлопан, покажу!..
— Хотел молодому князю угодить!
— А ты угождай с умом! Тьфу! Пользы от тебя в хозяйстве, как от козла молока. Марш со двора!
Азамата бесила не столько ругань Ильмурзы, как злорадные ухмылочки конюха и вышедшего из конюшни работника.
— Ты, агай, осторожнее, знай, с кем разговариваешь! — нагло подбоченился он. — Я тебе не какой-нибудь бродяжка, а такой же офицер, как и ты! Боевой офицер — хорунжий!
Ильмурза даже покачнулся от такого дикого хвастовства.
— Кто тебе поверит, вруну?
— Аллах свидетель, а вот, агай, приказ о присуждении звания! — Он вынул из-за пазухи аккуратно сложенную бумагу. — Теперь ты должен назначить меня сотником.
— Что сотник, из тебя, горлопана, и десятника не выйдет! — возмутился Ильмурза и пошел было в дом, но Азамат его смело догнал, остановил:
— Агай, поверь, не подведу, могу и тысяцким быть! Эх, какая во мне богатырская сила играет! — Он потянулся мускулистым телом.
— Да, сила имеется, — признал Ильмурза, — но ты бестолковый!
— Нет, я толковый, назначь меня пятидесятником и увидишь, сколько пользы я принесу и тебе, агай, и дому твоему.
— Чего ты пристал ко мне, как злая оса?
— Я о серьезном деле, агай, толкую — назначь меня пятидесятником и отдай за меня второй женою Танзилю!
Ильмурза задохнулся от ярости:
— С ума спятил?! Сейчас возьму плетку! У тебя же есть жена и дети!
Азамат оставался невозмутимым:
— Зря обижаешь, агай! Заботливым сыном тебе, старику, стану. Опорой дома. Кахым уедет в Петербург учиться, и останешься ты один-одинешенек, без подпорки.
— Никуда он не уедет! Не выдумывай! — резко оборвал его старшина.
— Уедет! Обязательно уедет! Это уж без тебя порешили в Оренбурге князья, старый и молодой, и вот тебе, агай, фарман генерал-губернатора!
Азамат вынул из-за пазухи конверт, прошитый суровой ниткой, заляпанный сургучными печатями.
К казенным пакетам старшина относился с религиозным почитанием.
Трясущейся рукой принял он от Азамата конверт, беспомощно опустился тут же на крыльце на ступеньку и потребовал, чтобы немедленно отыскали сына.
— Видишь! — торжествовал Азамат. — А ты меня обижаешь, мол, бестолковый!
 
Вышел запыхавшийся Кахым, долго, бережно распечатывал пакет, сперва прочитал про себя, шевеля губами, а затем вслух, твердо чеканя русские слова, и просиял, прижав приказ Волконского к груди, подпрыгнул от радости, как мальчик:
— Атай! Это приказ генерал-губернатора!.. Меня посылают учиться.
— А я что говорю! — подхватил Азамат. — В Оренбурге все про приказ знают. И башкиры, и русские рады за Кахыма.
Ильмурза совсем обмяк, силился осадить нахального Азамата, но лишь жалко улыбался и наконец пролепетал:
— Улым, оставайся!.. Заклинаю Аллахом! Я припаду с нижайшей просьбой к коленям его сиятельства, он сжалится над моими сединами и не разлучит сына с отцом. Единственного сына! Старший погиб на фронте, хоть младшего бы спасли.
Кахым испугался:
— Не губи, атай! Я же сам просил князя Сергея послать меня учиться! Раз в жизни выпадает башкирскому парню такая удача. Это же счастье неслыханное — учиться. Полковником стану, а отличусь на войне — и генералом!
— Убьют тебя на войне, — с безнадежной тоскою сказал старик. — А здесь не убьют, и станешь майором. Хе, башкирскому джигиту стать майором — достойно.
— А башкиры не люди, что ли?
— Люди-то мы люди, да ведь окрестят тебя там, обязательно окрестят, — вздохнул Ильмурза и вдруг перевел взгляд на Азамата, затопал ногами, зарычал: — Вон со двора! За верную службу спасибо, и — марш!..
С Азамата мудрено было сбить спесь:
— Из спасибо тулуп не сошьешь, агай! Выполни мою просьбу.
— Аллах всемилостивый, не сегодня же! — застонал Ильмурза и выразительно показал на Кахыма. — Приходи на неделе, поговорим.
— Если обещаешь, то обожду, — согласился Азамат с неожиданным добродушием.
Едва калитка за ним захлопнулась, Кахым спросил:
— Чего это он хочет?
— Окончательно обнаглел!.. Хочет, видишь ли, чтобы я назначил его пятидесятником и отдал за него вдобавок Танзил ю!..
Сердце Кахыма екнуло, выровнялось и забилось часточасто.
— Кем его назначить и куда назначить — твое право старшины юрта, но если Танзиля-енгэй ему по душе, отдай! — нарочито безразличным тоном сказал он.
— И впустить этого разбойника в нашу семью?.. Да? Скорее я сам… — Он понизил голос и сообщил таинственно: — Если хочешь знать, Танзиля словно рехнулась. Что Азамат? И от тебя отреклась. Рассердилась, глаза горят… «Не нужны мне никакие мужья! А кайнеш — брат родной. Останусь вашей дочерью».
Кахым возблагодарил великодушие Танзили и в то же время почувствовал горечь утраты.
— Значит, пусть живет пока по своему разумению, — сказал он задумчиво.
— И мать так же говорит. Обычай обычаем, а насильно отдавать сноху замуж не положено. Сын, может, ты сам уговоришь Танзилю? Сговорились бы без калыма…
«Для тебя самое главное — деньги из дома на калым не выпускать!»
— И свадьбу бы сыграли без проволочки! — Отец построжал и заговорил властно: — Пока не женишься, Петербурга тебе не видать как своих ушей. Не отпущу!.. Не отпущу!.. — Он заколотил кулаком по своей коленке. — Не отпущу, заруби себе на носу.
— Отец, у меня есть девушка на примете. Посылай сватов к ее отцу.
— Во всей округе нет достойной тебя и… меня девушки! — Ильмурза описал рукою плавный круг над головою.
— А Танзиля-енгэй?
— Танзиля — своя, она сноха, она вдова твоего брата, — терпеливо объяснял Ильмурза.
Но о калыме на этот раз отец умолчал.
— Не прикажешь ли послать сватов к дочери начальника кантона? — с нескрываемой издевкой спросил Ильмурза.
— К дочери не посылай, а к его падчерице Сафие шли сегодня же! — пылко воскликнул Кахым.
 
— Ты ее знаешь?
— И знаю, и люблю!
Ильмурза, поглаживая бороденку, тянул глубокомысленно:
— Да-а-а… Дела-а-а… Должности Бурангула и старшины юрта несходные. Да-а-а… А впрочем? Я богатею год от года, ты учишься в Петербурге… Да-а-а… С помощью Буранбая, с благоволения Аллаха… Седлай коня, скачи на кордон к Буранбаю за советом.